Хам и хамелеоны

Не мог же он винить себя за то, что мир настолько кособок и несовершенен, что всё в нем шиворот-навыворот. Если уж спрашивать с кого-то, так только с того, кто заварил всю эту кашу. Прохлаждаясь в своих заоблачных чертогах, не настолько же Он, мол, слеп и глух, чтобы не видеть правды: не всё обстоит в этом мире так, как должно быть в действительности. Не мог Он не понимать, что не люди виноваты, не они наломали дров, а кто-то другой из Его подопечных. Ведь и последнему дураку понятно, что люди смертны и слишком немощны – и физически и духовно, чтобы можно было ожидать от них добрых порывов, любви к ближнему, непорочности, великих свершений. А если так, то чего вы хотите от него, Паши Четвертинова? Ведь он всего лишь простой смертный. Он, Паша, не творил бед и не разводил всей этой нечисти. Не приносил он зла в этот мир. А поэтому не собирается он, понятное дело, отвечать за грехи рода человеческого при полнейшем попустительстве Создателя. Не собирается он отдуваться один за всех. Он, Четвертинов Паша, готов отвечать только за себя самого. Да и тут еще надо разобраться…

Внимая разглагольствованиям Павла, Маша иной раз ужасалась, как сильно он изменился. В эти минуты Четвертинов казался ей антиподом себя самого.

Ждать перемен к лучшему не приходилось. Бывали дни настолько черные, беспросветные, что хотелось выть от отчаяния – истошно, до судорог, чтобы извергнуть из себя всю горечь без остатка. Жить в таком аду – на это больше не хватало сил. Однако время шло, и «здравый смысл» вроде бы опять брал верх. Всё возвращалось на круги своя. Жизнь продолжалась. Возвращалось и понимание того, что выкручиваться предстоит собственными силами. Голая правда заставляла взять себя в руки.

Прав был всё-таки брат Ваня, у которого они с Павлом останавливались по пути в Америку. Он приводил многочисленные примеры, делился собственным опытом. Он убеждал их не строить слишком грандиозных планов, не мечтать о небесных кренделях, советовал отнестись к поездке просто – поколесить по миру, посмотреть Старый и Новый Свет, набраться впечатлений и, если получится, на время даже зацепиться где-нибудь, в Америке или Европе. Но лишь для того, чтобы удостовериться, насколько этот мир не таков, каким кажется со стороны. А потом, вернувшись домой, с бо́льшим пониманием, с более глубоким ощущением своих корней жить в Москве, в Туле, да где душе пожелается… Нигде, мол, человеку не живется так легко, как на родине. Ведь дома и стены помогают…

Легко рассуждать, когда живешь в благополучной стране, в старом королевстве, когда жизнь обкатала тебя, как гальку с атлантического пляжа. Логика брата отдавала какой-то личной ограниченностью. Иван был неудачником, и сам это прекрасно знал. Можно ли у неудачника чему-то научиться?

Ей хотелось широты, разнообразия. И не когда-то там, в отдаленном будущем, и даже не завтра, а именно сегодня. Почему так получается, что человек приходит в этот мир свободным, но затем должен жить, словно осужденный на пожизненные каторжные работы, словно гиря на цепи привязанный к определенной местности? Кто провел эту черту оседлости? Кто приковал его к клочку убогой земли, пусть роднее ее на белом свете ничего нет, – к земле, которая большинству простых смертных сулит одни тяготы и разочарования? А ведь так покорное большинство и перебивается всю жизнь, до гробовой доски.

Всё это казалось беспроглядным, несправедливым, постылым, да и просто убогим в сопоставлении с настоящими возможностями, которые еще недавно открывались перед ней и которые Павел так ярко и убедительно расписывал – в тот момент, когда она еще во что-то верила… – уговаривая ее плюнуть на всё и махнуть в Америку.

Пресловутые контрасты – между желаемым и действительным – Маша научилась различать с первого дня приезда на собственном горьком опыте. С самого начала пришлось перебиваться скудным заработком. Средства к существованию Павлу приходилось в буквальном смысле добывать. Четвертинов уверял, что если бы не она, Маша, он давно бы уехал на Аляску, как в первый приезд. Таких, как он, там брали на рыболовные суда. Пару месяцев покорячишься, повкалываешь на разделке рыбы, стоя по колено в маринаде из чешуи и требухи, заработаешь тысяч десять – и живи себе на эти деньги полгода как у Христа за пазухой…

Благодаря случайному стечению обстоятельств Павлу всё же удалось начать самостоятельную коммерческую деятельность. На пару со своим приятелем Мюрреем, наполовину русским и на десять лет старше Павла, они стали приторговывать коллекционными мотоциклами. Приводили «одры» в порядок и продавали мотофанатикам. Со временем начинание обещало приносить неплохой доход. На некоторые модели, более редкие, удалось найти покупателей даже в Москве. Но львиную долю заработанного приходилось вкладывать в оборот. На жизнь оставались крохи. Ограничивать себя приходилось буквально во всем, даже в покупке хлеба и картошки. Благо везло с жильем. Квартиру в Бруклине сдавал им Еремин, экс-москвич, потом израильтянин, а затем американец, отправившийся в Москву, как когда-то из Москвы подавались на Север – за длинным рублем, промышлять куплей-продажей.

Сидеть у Павла на шее Маша не хотела. По рекомендации подруги с лета она начала давать уроки: учила детей рисунку с натуры. Когда же ученики разъехались на каникулы, ей удалось устроиться на работу официанткой в японский ресторанчик в Гринвич-виллидж, где до нее трудилась подруга. Та подыскала себе что-то получше и порекомендовала Машу на свое место.

Знакомые Павла однажды пристроили ее гидом в компанию московских дельцов, возвращавшихся домой со «всемирной» конференции, проходившей в Филадельфии. Дельцы задержались в Нью-Йорке, чтобы «посорить деньгами».

Тип россиянина-нувориша – давно не такая уж невидаль. Вполне понятный биологический вид, по-своему социальный и на редкость жизнеспособный, но строго в рамках своей естественной среды обитания. По сути – животное… Ее старший брат Николай был если и не таким, то немногим лучше. Он слишком давно варился в этом котле и уже давно носил на себя отпечаток этого нового мира. Отчасти поэтому она не могла поддерживать с ним отношений, хотя и не презирала его за приспособленчество. Скорее, сочувствовала брату, как сочувствуют больному, страдающему какой-то неприятной, но незаразной болезнью наподобие псориаза. Но как бы то ни было, соприкосновение со средой «new Russians», в которой каждый второй умудрился пролезть еще и в чиновники, вызывало у Маши какое-то непреодолимое отвращение и, что особенно выбивало из колеи, чувство незащищенности. Она иногда спрашивала себя: неужели она готова к тому, чтобы жить среди таких вот выродков, изо дня в день видеть их самодовольные физиономии, зависеть от них? А ведь в стране, где рабовладельцами стали бывшие рабы, это неизбежно… Мир медленно, но уверенно выворачивался наизнанку.

Неотесанные, предельно уверенные в себе и при малейшей возможности что-то урвать теряющие и совесть, и весь свой благоприобретенный лоск, все манеры – отдающие скорее дрессировкой. К тому же все вокруг делают вид, что так и должно быть, что лучше тот, кто проворнее, наглее… У себя дома это были жадные упыри, к земле своей испытывающие привязанность лишь потому, что могли высасывать из нее все соки, топтать ее и обгаживать безнаказанно. Земля же терпела их и носила, как уродливый нарост, любя и стыдясь, как мать – недоноска… Вдали от дома, в мире контрастов и устоявшихся иллюзий их всё еще принимали по одежке – за респектабельных весельчаков, за везучих баловней судьбы, но никак не за стяжателей и проходимцев… Воочию Маша убедилась в этом именно в Америке. Тоски по дому сразу поубавилось. В голове вроде бы всё встало на свои места…

Многообещающий ангажемент обернулся вполне предсказуемым провалом. От Маши в открытую затребовали «подружек». Как последней сводне ей предложили созвать бригаду escort-girls, да еще привести ее в полном составе на предварительные смотрины.