«…и компания»

В гостиную весело впорхнула Лора, позади нее слышался беззаботный детский смех, вдруг разом оборвавшийся на пороге при виде янки в золотых очках.

— Да пощадит господь мои сорок три года! О Юдифь, Руфь, Ревекка! О женщины моего племени! Почему я не встретил такую вот в двадцать пять лет? Молчу, молчу, старый грешник, и будем смотреть во все глаза, мы сюда за этим приехали. Честное слово, кто бы мог предвидеть? Ведь я помню, как вот эта самая Лора кокетничала со мной в шарабане. (Да точно ли еще это был шарабан?) — «Но кто же огранил этот бриллиант? Если не ошибаюсь, этот молодой человек с блестящими и немного сладкими глазами и есть тот Луи, который старается прикинуться смиренным, а жизнь так и бьет изо всех его пор. Запомни, мой мальчик, немножко лицемерия никогда не помешает, но только не слишком. Уверен, что вы, молодой человек, с утра до вечера только и делаете, что отрицаете сей мир, породивший вас. Что ж, это очень неглупо. Однако будет еще лучше, если вы не особенно затянете это хотя и нужное, но бесплодное занятие. И потом мне не нравится, что в ваших удлиненных глазах больше томности, чем положено вам по возрасту. Ведь, если не ошибаюсь, вам не так давно минуло четырнадцать лет? Но я еще к вам вернусь, мой юный друг. Пусть ваши беспокойные глаза наглядятся досыта, а я сейчас буду любезничать вот с этими ветхими портретами, а также с этой милой девицей, с которой вы так веселились за дверью. Потому что только ее одну да еще, пожалуй, меня ваше присутствие не превращает в плоскую хромолитографию». — Алло, Элиза, твои дети сама прелесть! А огурчики, Гермина, ну и огурчики! Целых семнадцать лет я не пробовал соленых огурцов, если не считать одного-единственного раза в еврейском ресторане в Чикаго. Там ножи и вилки приковывают к столу цепочкой (правда, при желании можно пользоваться собственным перочинным ножиком) по причине их огромной ценности, — они ведь железные. Ресторан существует и поныне. Непременно поведу вас туда обедать, когда вы отдадите мне визит. Надеюсь, что вы рано или поздно приедете. Могу взять в дело десяток таких толстяков, как Чарли. К тому же не следует допускать, чтобы немцы завладели Америкой. Что касается Жюстена — полагаю, ему будет полезно подышать с полгода тамошним воздухом. Поедешь со мной, и в пять лет вы удвоите ваши доходы. Ну, об этом еще поговорим. Тетя Сара, я привез тебе массачусетскую шаль. Если ты по-прежнему отказываешься стареть, о нас скоро будут говорить: «Вон идет отец с дочерью!»

Слова Вениамина ласкали слух его родственников — ведь молва как-никак приписывала ему шестьдесят миллионов долларов. Правда, мужчины были немного задеты, что их не принимают всерьез, — по крайней мере, такое у них создалось впечатление. Зато приезд племянника дал богатейшую пищу воспоминаниям Сары и Миртиля, они улыбались картинам своей воскресшей юности, а его приветливый голос смягчал самые далекие, полузабытые горести.

— У него голос совсем как у дедушки! Ты помнишь, Миртиль? Отец нашей Минны и Людовика, маленького Людовика из Дании. Ах боже мой, как сейчас вижу — на нашей свадьбе он танцевал с моей сестрой Пальмирой. Ах!

Поток слез хлынул из-под сморщенных век, обжигая лицо, как лава. На одну минуту обедавшие наклонились над тарелками, чтобы не спугнуть призраков ушедших времен. Потом снова пошли генеалогические изыскания — старинные брачные узы связывали Эльзас с Лотарингией, Саар с Франш-Конте.

— Да ведь я еще не видел тетю Бабетту! — вдруг воскликнул Вениамин, отодвигая чашку кофе, — Где тетя Бабетта, где дядя Вильгельм?

— Наша Бабетта уже давно не встает с кресел, — ответила Сара, покачивая головой.

— Ах, бедняжка! — сказал Вениамин. — Побегу сейчас же к ней. А они по-прежнему живут на… на… на какой нее это улице… в таком темном погребе? А как дядя?

— Его… гм… ты увидишь на фабрике, — ответил Мир-тиль, не то сдержанно, не то смущенно.

Пришлось немедленно отвести бойкого кузена к маленькому домику на улице Сен-Симплисиен.

— Как мило с твоей стороны, что ты не забыл старых калек, — встретил гостя пронзительный и певучий голос тети Бабетты. Водянка приковала ее к креслу, но кукольное личико по-прежнему приветливо улыбалось. — Каким важным господином ты стал! Неужели это тот самый Вениаминчик, который на каникулах бегал с несчастным Ламбером по нашему маленькому дворику в Кольмаре? Ты еще помнишь, Вениамин, наш домик в Эльзасе? Сколько воды с тех пор утекло и как все это далеко!

— Тетя Бабетта, посмотри, какие штучки делают у нас, я привез тебе одну игрушку, чтобы тебя позабавить.

Вениамин протянул ей хорошенькую серебряную брошку с эмалью, выбранную с таким расчетом, чтобы устранить всякую мысль об унизительной щедрости.

— Спасибо тебе, дорогой мой Вениамин, ты всегда был добрым мальчиком. Нагнись ко мне, я тебя поцелую. Нынче я уже не бегаю, как раньше. Теперь за мной приходится ухаживать другим.

«Да, здесь что-то не пахнет богатством! И почему, черт побери, они вели себя у тети Бабетты, как побитые псы?» — думал Вениамин, несясь к фабрике со скоростью локомотива. Зимлеры еле поспевали за ним.

Жозеф решил, что с него на сегодня хватит, и сразу же заперся у себя на складе. Жюстен тоже исчез под каким то благовидным предлогом, даже дядя Миртиль и тот помахал ручкой, когда слуга повез его на кресле для обычного осмотра мастерских.

В течение четырех долгих часов Гийому одному пришлось принять на себя весь шквал вопросов. Напрасно пропускал он мимо ушей две трети слов Вениамина, он вынужден был все-таки отвечать и под конец почувствовал себя совершенно разбитым. К счастью, Вениамин прекратил свой артиллерийский обстрел.

«Значит, это и есть их знаменитая фабрика, — брюзжал про себя кузен, не замечая, что возбуждает всеобщее любопытство своими тупоносыми ботинками, золотыми очками и пиджаком в коричневую клетку широкого английского покроя. — Гм! Нельзя сказать, чтобы она содержалась в образцовом порядке. У них, по-моему, нет специальных рабочих для уборки помещений. Гм! (Они вошли в чесальный цех.) Из этих оческов, плавающих в воздухе, можно одеть шерстью всех овец Австралии. Сытная пища для тех, кто торчит здесь с утра до вечера. Воображаю, каковы у них бронхи и желудок. Совершенно очевидно, что эти стекла не знают, что такое тряпка. Они пропускают каплю света, и это в три часа пополудни в июне месяце; интересно, как же здесь зимой? Конечно, совершенно бесполезно спрашивать моего кузена об электрическом освещении. Его от страха кондрашка хватит». А все-таки рискнул: