«…и компания»

— Очень может быть, я повсюду захожу.

— Значит, это ты?

— Что я?… Впрочем, возможно, что и я. У меня, знаешь, такая бессонница, что я не могу лежать в постели. Хоть я и стараюсь не шевелиться, Гермина и дети все равно просыпаются. А когда я сижу здесь один, понемножку работаю, понемножку думаю, мне как-то легче. Поэтому я и прихожу сюда — посмотреть, все ли в порядке.

— В моих книгах? Никогда бы не подумал, что ты на это способен. Ты просто за мной шпионишь.

— Ты с ума сошел, Жозеф! Я шпионю за тобой? А куда я должен деваться? Я уже десятки раз проверил все свои счета, всю свою переписку, мне больше нечего делать. Если я и посмотрел твои книги…

Остановившись на верхней площадке лестницы, Жозеф буквально зашелся от гнева.

— Я бы тебе их сам показал. Почему ты меня не спросил?

— Да что ты, Жозеф? Я просмотрел твои книги без всякой задней мысли, чтобы убить время. Мне хотелось знать, в каком положении наши дела. Надеюсь, у нас нет друг от друга секретов?

— Вот именно поэтому. Ты ведешь себя не по-братски.

— А ты знаешь, что такое не спать три ночи в неделю? Мне и в голову не приходило, что ты можешь обидеться. Я просто не успел тебя предупредить. И вообще, Жозеф, как не стыдно говорить о таких вещах?

В темноте Жозеф не мог видеть лица брата, но голос Гийома дрожал от волнения.

— Три ночи в неделю? Но ведь ты ложишься в девять часов!

— Да, я ложусь в девять, а в одиннадцать уже просыпаюсь и не сплю до утра.

Жозеф почувствовал жалость, а может быть, устыдился своей горячности.

— Стало быть, когда мы шутим, что ты засыпаешь с петухами…

— Все это пустяки, Жозеф, лишь бы они не догадались.

— А это у тебя давно?

— Сейчас уж не припомню точно. Трудно сказать. Должно быть, с войны.

— И тебе все хуже?

— Да.

Жозеф начал спускаться с лестницы.

— Ты нащупал перила? Осторожно. Но ведь ты понимаешь, что это серьезно?

— Понимаю. А что делать?

— Почему ты не принимаешь лекарства? Непременно сходи к врачу.

— Не стоит, это у нас в крови. Нас всех гложет.

— Ты чем-нибудь озабочен?

— Все мы чем-нибудь озабочены.

— Ты действительно настоящий Зимлер.

— А ты? — спросил Гийом, и голос его вдруг прозвучал резко.

Жозеф уклонился от прямого ответа.

— Ну, я…

Они ощупью добрались до ткацкой мастерской, дверь которой забыли притворить. Синеватый свет луны вливался в огромные окна.

По нижнему этажу, с фонарем в руке, проследовал Пайю. Гийом вошел в застекленную конторку и дрожащей рукой зажег керосиновую лампу на столе Ипполита.

Следует сказать, что эта самая лампа горела на отцовском письменном столе, когда они еще были детьми; с детства помнили они столы и стулья, стоявшие сейчас в конторе. А эти двое, только что в запальчивости оскорблявшие друг друга, были братья Зимлеры из Бушендорфа, пересаженные, как черенки, в почву Вандевра для нового существования. Поэтому, когда Гийом поднял свое изможденное лицо с персидским профилем и вопросительно взглянул в глаза Жозефа, оба поняли, что случилось нечто важное.

— Что же тебя особенно беспокоит?

Голос Жозефа прозвучал устало и не так уверенно, как прежде.

Вера в виновность брата подсказывала Гийому столь правильную тактику, что ей мог позавидовать самый искусный дипломат.

— Так это правда, Жозеф? — закричал Гийом, хватая брата за руку. — Так, значит, это правда?

Жозеф ждал всего, только не того, что ему придется тут же привести в ясность свои чувства.

— Не понимаю! Что ты хочешь этим сказать?

— Значит, это правда! — заключил Гийом, и в голосе его прозвучало отчаяние. — Значит, правда!

Он отбросил руку Жозефа.

— Ради бога, скажи яснее.

— Что сказать? То, что ты сам знаешь? То, что знают все?

— Вам, очевидно, повезло, если вы всё знаете. Я лично не понял ни слова.

— Ах, Жозеф! Зачем ты это сделал?

Впрочем, Гийом настолько верил в то, что говорил, что не слушал ответов брата и продолжал беседовать сам с собой. Через десять минут в душе Жозефа уже не осталось ни одного белого пятна. Жозеф знал теперь то, что ему хотелось бы подольше не знать, а рука брата с лихорадочной и фанатической поспешностью все раздирала и раздирала края незапекшейся раны.

— Нет, ты не можешь, ты не можешь сделать этого!

В злобе и тоске Жозеф метался по стеклянной клетке. Он втянул в плечи свою бычью шею, сжатые в кулаки руки были глубоко засунуты в карманы и судорожно вздрагивали.

— Да кто вам позволил? Зачем вы это сделали?

Сейчас братья прибегали к самым неопределенным выражениям: «Вы это сделали». Что «это»? О чем шла речь? Для Гийома — о том, чтобы сохранить незыблемыми законы клана. Для Жозефа — защитить самые заветные свои чаяния, о которых так просто не скажешь.

— Я согласен, что эта девушка не лишена достоинств, — бормотал Гийом, чувствуя священное опьянение Авраама, приносящего в жертву сына. Однако он был напуган гневом Жозефа.

— Да что вы о ней знаете? Разве вы можете о ней судить? Разве вы понимаете, что она такое?

— Я ведь ничего не отрицаю, и мама тоже, и Гермина… Но ты же не можешь так заблуждаться.

— Ах, вот как! Объясните хоть, к чему вы клоните?

— А вот к чему, Жозеф: что бы там ни произошло, каковы бы ни были твои чувства, есть нечто, чего нельзя касаться, — это наша фабрика и наша семья. Ты не можешь нас покинуть, ты не можешь выделиться!

А почему, скажут, Жозеф им не ответил просто: «Я женюсь на мадемуазель Лепленье и не уйду от вас». Те, кто так легко решает вопрос, пусть приглядятся к нашей «единой и неделимой Республике». Дух ее кодексов бессилен против того, что нарушает хотя бы букву ее законов.

Жозеф никогда не изучал общественных наук, но и он понял в эту минуту, что тридцать веков гнета религии сильнее чувства, насчитывавшего всего месяц.

Да, сильнее, хотя правота на стороне этого молодого чувства, а не на стороне веков. Жозеф не раз об этом думал в течение всей своей последующей жизни.

Он открыл было рот, собираясь ответить: «Какая между всем этим связь? Я женюсь на ком хочу и не уйду от вас». Но произошло обратное. Он так и остался стоять с открытым ртом, тупо глядя на лампу, и с каждой минутой ему становилось яснее и очевиднее, что все связано между собой, связано и переплетено.