Страница 7 из 101
Старший брат следил за ним застывшим тупым взглядом и тоже машинально считал про себя шаги.
Досчитав до пятидесяти, Жозеф остановился, топнул ногой и обернулся. Порядочный кусок стены, уходившей вдаль, отделял его теперь от угла улицы и держал на месте, как вытянутая рука. Он зашагал дальше. Он прикидывал, будет ли до конца стены ну хоть тридцать метров. Чем ближе к углу, тем соблазнительней было ускорить шаг.
— Шестьдесят, шестьдесят один… — неглупо я сделал, что еще давно вымерил свои шаги… шестьдесят четыре, пять, шесть… Конечно, в этой стене не больше восьмидесяти метров. Семь, восемь… Планы фальшивые, и мы просто кретины.
Восемьдесят шагов, а стена еще не кончилась. Жозеф волновался, но невольно отметил про себя легкое оседание кладки.
На девяносто пятом шагу все глубокие трещины, бороздившие мостовую, сбежались к нему и медленно закружились; потом закружились быстрей; пространство завихрилось вкруг него, неровности песчаника вдруг прогнулись кольцом и застыли в чудесной неподвижности.
Он уперся рукой в стену, обжег ладонь и двинулся дальше.
— Девяносто шесть, девяносто семь, девяносто восемь, девять…
Что произошло после этого шага, Жозеф и сам толком не знал. Перед ним был еще не меренный кусок стены — он то сжимался до почти осязаемой близости, то вытягивался до самого горизонта.
Согнувшись вдвое, владелец стены и фабрики созерцал эти чудодейственные метаморфозы без малейшего удивления. Тем не менее он бросился бежать и ухватился за угол стены, прежде чем она успела ускользнуть из-под его пальцев.
Глазам брата, поджидавшего его на месте, представилась довольно странная картина: на противоположном конце пустынного переулка темно-коричневый силуэт обеими руками цепляется за нестерпимо блестящую под солнечными лучами стену и выплясывает танец дикарей.
И слышатся нечленораздельные вопли:
— Планы, оказывается, верпы! Эй, Гийом! Сто двадцать пять метров, сто двадцать пять — как минимум!
И тогда Гийому начинает казаться, что распахнулось какое-то окно и освежающий порыв ветра пронесся над всей землей. Он хохочет во всю глотку, оборачивается, в надежде найти какого-нибудь слушателя и поразить его сообщением о чудесной длине этой маленькой стены, но внезапно замечает, что пляшущая фигурка в коричневом костюме воспользовалась минутой его рассеянности и куда-то исчезла.
И вдруг происходит чудо. Фабрика сразу становится выше на целый этаж. Домик привратника оборачивается роскошнейшей виллой. Жалкая кирпичная труба превращается в мощную колонну тридцати метров высотой и вот-вот начнет выбрасывать к раскаленным небесам клубы дыма. Летнее солнце заливает огромные цехи, которые покоятся на солидных балках, как на костяке гиганта…
Они снова стоят рядом, прижавшись лицом к прутьям решетки. Жозеф побагровел и с трудом переводит дух:
— А мы все-таки идиоты… Я… я вымерил нашу фабрику. Все, все хорошо.
Оставшееся до отхода поезда время они провели возле стен своей фабрики, касаясь ее руками, щупая, оглаживая.
Их пьянило будущее, оно вставало перед ними в трех измерениях — в высоту, глубину и ширину, особенно в ширину.
Когда они наконец оторвались от своего сокровища, руки у них были рыжие от ржавчины, а на рукавах остались следы извести всех оттенков, как краски на палитре.
Они осмотрели почту, Торговую палату, пристань на канале, потом заглянули в ближайшие магазины — бакалейный и булочную, — чтобы угодить Термине. Затем их снова видели перед Коммерческим клубом.
В четыре часа местный торговец шерстью — особа малозначительная — шел из своей конторы в лавку и вдруг столкнулся с двумя незнакомцами, которые, пришепетывая, окликнули его.
Вечером того же дня в Коммерческом клубе он дал исчерпывающее описание братьев Зимлеров, и оно вплоть до осени оставалось единственным достоверным свидетельством о новых владельцах фабрики Понсэ. Надо заметить, что в течение всего лета комиссионер Габар строго хранил на их счет молчание.
— Итак, — рассказывал господин Булинье, — внешний вид их таков: потные, растрепанные, а пыли на них, пыли… Пыль — уверял рассказчик, — покрывала их лица, точно маской, так что трудно было даже рассмотреть, какие они
из себя.
Оба, как видно, до крайности устали, — пыль подчеркивала сетку морщин. Оба давно не бриты. Оба весьма многословны от излишнего возбуждения. Так, по крайней мере, думал господин Булинье. Толстый, по всей вероятности, выполнял, так сказать, дипломатические функции. Он, в очках, а воротничок снял и положил в карман. Говорит с сильным эльзасским акцентом, что отнюдь не способствует ясности речи.
Второй — невысокий и худощавый; у него огромные усы, говорит как-то отрывисто, будто тявкает.
Приезжие сообщили Булинье, что у них в Бушендорфе, в аннексированной области[2] , имеется суконная фабрика. Они, мол, не пожелали онемечиваться, и потому Зимлер-отец послал их во Францию подыскать что-нибудь подходящее. Прибыли они нынче утром и уже успели приобрести фабрику Понсэ. Намереваются в октябре перевезти сюда свое оборудование и тут же начать дело.
Они показали Булинье рекомендательное письмо, составленное по всей форме и подписанное господином Дольфусом из Мюльхаузена. Они, как дикари, размахивали руками перед господином Булинье и совали ему под нос свернутую гербовую бумагу, — это, по их словам, была купчая, скрепленная доверенным лицом наследников Понсэ.
Под конец они открыли ему свой самый честолюбивый замысел: эти пропыленные чучела обратились с просьбой к господину Булинье, не будет ли он так любезен порекомендовать их в члены Коммерческого клуба.
При воспоминании об этом достопочтенный торговец шерстью, не в силах справиться с обуревавшими его чувствами, бил себя по ляжкам и перекатывал по спинке кресла свою массивную круглую голову с жирным загривком.
Завсегдатаи клуба выслушали эту историю с полным безразличием. Затем господин Булинье, который никогда карт в руки не брал, решил попытать счастья, — он уселся за зеленый стол и проиграл триста франков, успев за это время рассказать вторично свою историю только до половины.
2
В результате франко-прусской войны Эльзас и Лотарингия в 1871 г. согласно Франкфуртскому договору отошли к Германии; возвращены Франции в 1918 г.