«…и компания»

Гийом подал отцу письмо, и тот поставил свою подпись. Письмо тотчас же было переслано через Зеллера господину Лефомберу, где оно вызвало немалое удивление.

Гектор немедленно прибежал к Зимлерам; весь вечер он провел, запершись с Жозефом в кладовой, и, уходя, обнял его и прослезился.

Целых двое суток Зимлеры, не вставая с места, вели подсчеты. В результате половина рабочих Лефомбера перешла на зимлеровскую фабрику, а Гийом срочно уехал за пятнадцатью новыми станками. Миртиль вынужден был раздать часть работы на сторону. Сабурэ-сын, у которого дела шли не особенно шибко, взялся выполнить часть заказов. Он ничего не знал о соглашении между Лефомбером и Зимлером и терялся в догадках, не понимая, чему приписать такую горячку.

Ипполит оказался пророком. Лефомберу пришлось судиться со страховым обществом, и восстановление фабрики подвигалось медленно. Его клиенты остались за эльзасцами. Зимлеры и без этой катастрофы получили бы недурную прибыль, — теперь же фабрика Зимлеров заканчивала год с оборотом в сто пятьдесят тысяч франков и с доходом в тридцать пять тысяч.

XV

Пожар, уничтоживший на две трети фабрику Лефомбера, взволновал весь город. Но две тысячи франков, пожертвованные Зимлерами, потрясли всех как удар грома.

Пожары были не в диковинку для Вандевра. Ни город, ни даже кредит Лефомбера не особенно пострадали от стихийного бедствия. Но над пожертвованием эльзасцев стоило призадуматься.

— Этим эльзасцам пальца в рот не клади, — решило общественное мнение не без досады, но и без особого восторга. Оно приписало себе, таким образом, слова господина Лорилье, сказанные капитану во время знаменитого пожара.

А как обстояло дело в действительности? Колючее молчание Ипполита в течение всех последующих недель — у всякого другого оно было бы проявлением грусти — серьезно беспокоило Сару. Да и молчание, которое упорно хранил, в подражание старшему брату, Миртиль, было тоже весьма загадочным.

— Что с ними такое? — допытывалась Сара у Гермины.

Впрочем, время брало свое: баланс 1873 года рассеял остатки этой загадочной мрачности.

Что это было? Тщеславие? Щедрость?

Вандевр не мог решить столь сложной задачи. Да понимали ли сами эльзасцы — эти люди, «которым пальца в рот не клади», — что происходит? Их этот вопрос не занимал. Ничего не зная о ходивших по городу слухах, Зимлеры жили внешне по-прежнему и рвались с неудержимой силон к своему будущему, — они верили, что предвидеть и знать в их власти.

Дамы Лефомбер нанесли визит госпоже Зимлер. Церемония была обставлена со всею пышностью. Но свидание, начавшееся несколько натянуто, к концу превратилось в пытку для обеих сторон по причине высокомерных манер дам Лефомбер и леденящей натянутости Сары. Может быть, это отчасти объяснялось молчаливой застенчивостью Гермины и духотой тесной залы.

После этого посещения Сара и ее невестка решили, что приличие требует нанести визит мадемуазель Лепленье и отблагодарить ее за присланного котенка.

Впрочем, поспешим оговориться: мысль эта родилась у них не сразу.

Посвятив два воскресенья залечиванию ожогов и игре на флейте в обществе Гектора и еще одно воскресенье целиком отдав Коре, Жозеф пришел вдруг в такое смятение чувств, что отправился за город, прихватив с собой своего дружка Жюстена.

Декабрьский морозец, сгладивший последние следы осенней распутицы, бодрил пешеходов. И хотя оба шли без определенной цели, они очутились на Нантском шоссе.

Калитка усадьбы Планти была открыта. В парке — ни Души. Жюстен умильно посматривал на дядю. Но его хитрость не удалась: Жозеф даже не оглянулся.

У Бюшельри путники решили свернуть на проселочную дорогу. Метров через триста они очутились в лесу, еще свежем и зеленом, хотя деревья стояли почти голые.

— Надо будет побывать здесь летом, — сказал Жозеф.

Жюстен не ответил. Он мечтал, как они придут сюда на рождество. Дядя с племянником шагали по хрустящему покрову мертвых листьев. Из травы выглядывали и тут же прятались запоздавшие фиалки неестественной величины. Пятна света, падавшие сквозь голые ветви, ложились на неувядший еще дрок, и шапки его золотистых цветов сверкали под бледным зимним солнцем.

Вокруг плавал приятный запах свежеиспеченного хлеба. Внезапно лес стал совсем другим. Деревья расступились, давая место капризной, раскидистой сосне. Кругом росла нежная зеленая травка, как на старинных, выполненных искусной рукою мастера миниатюрах. В молчание низко нависших ветвей врывался полет дроздов. Какие-то маленькие птички стайками перепархивали с места на место.

Под ногами хрустели уже не мертвые листья, а тонкая пленка льда, сковавшая палую хвою. От земли вставал крепкий знакомый аромат. Он изливался с верхушек сосен и, казалось, пропитывал собой даже лучи солнца, подобно тому как цветущий дрок окрашивал их в золото.

Жюстен вдруг вскрикнул. Под деревом, обвитым плющом, краснела кровавым пятнышком пощаженная заморозками земляника. Никогда еще мальчик не чувствовал себя так далеко от людей.

Но вот просветы между стволами стали чаще, показалась лужайка. Деревья со всего разбега остановились у края песчаной площадки, обнесенной изгородью из жимолости и терновника. Там работал какой-то человек в бархатной, мышиного цвета куртке.

Дорога вела все дальше. Выйдя из лесной чащи, огромные сосны двумя рядами построились вдоль дороги. Упорные западные ветры скрутили и изогнули их высокие стволы, отливавшие необычной краснотой, как будто свет пробивался из самой сердцевины дерева.

Описав широкий полукруг, окаймленная соснами дорога упиралась в коричневый забор. Жюстен дотронулся до задвижки, и калитка, как будто только и ждавшая этого прикосновения, распахнулась.

Очаровательная лужайка, постепенно расширяясь, мягко шла под откос среди лавровишен, корсиканских и приморских сосен. Утренний свет висел над лужайкой, почти не прикасаясь к ней, — так опускается стриж на ветку орешника, и та не гнется под его легким тельцем. Чудесной тайной дышали эта трава, этот кустарник, сама эта тишина.

В конце лужайки стоял домик с закрытыми ставнями. Вокруг него росли розовые кусты, укутанные от зимних морозов соломенными матами. Замшелое крыльцо вело в нижний этаж.