По весеннему льду

Тома вспомнила, как зимой, в февральской вечерней мгле эти самолёты с красными огнями, летящие очень низко, напоминали ей сказочных драконов со светящимися глазами. Кстати, а почему они летали зимой? Видимость же плохая…

Они прошли лесной тропинкой до другого конца посёлка, потом спустились к мосту через узенькую, но очень быструю речку. Тома постояла, глядя на воду; три гигантских замшелых валуна создавали посередине речушки завихрения, блики солнца вспыхивали в них ослепительными искрами. Около камней распустились островки речных жёлтых цветов, с наклонёнными вниз тяжёлыми чашечками соцветий, они напоминали плотики с людьми, переплывающими бурный поток.

Потом они вышли в поле, совершенно беззащитное в своей открытости небу. Здесь весенний ветер набрал силу и дурманил запахом проснувшейся земли и влажной молодой травы. Баронет стал нарезать круги, припадая носом к земле, где-то там в длинных извилистых ходах перемещались осторожные полевые мыши. На фоне молодой яркой травы пёс казался белоснежным.

По дороге им встретился Дик, худенькая пёстрая, как берёзовое поленце, собака местного охотника. Дик с Баронетом некоторое время радостно бегали друг за другом, при этом небольшой охотничий пёс норовил пожевать уши своего увесистого приятеля. Потом откуда-то издалека послышался протяжный свист, и Дик, постояв минутку в тяжёлых сомнениях, всё-таки убежал к хозяину.

Тома пошла вдоль кромки поля, справа начинался овраг, на дне которого шумела мелкая и тёмная, цвета крепкого чая, торфяная речка. Тома разрыла старые карты их местности и выяснила, что в девятнадцатом веке речка бежала около поселка с довольно унылым названием – Кульмиколово. Теперь Кульмиколово превратилось в Кульмоково, что звучало как-то посолидней, но всё равно довольно потешно.

Речка в этом месте была совсем узкой, но быстрое течение, странные водовороты, полусгнившие в воде стволы упавших деревьев – всё это рождало мысли о страшных омутах и всякой сказочной водяной нечисти.

Баронет отстал, а Тома увидела странный холм, на самом краю обрыва. Она гуляла здесь до этого пару раз, но не замечала этого возвышения. Подойдя ближе, Тома разглядела утопающий в земле остов какого-то строения, наверное, это был дом. Здесь, под тенью высоких елей было совсем мало травы, она с трудом пробивалась сквозь толстый слой слипшейся прошлогодней листвы. Круглые полусгнившие брёвна слегка выступали из этого лиловато-коричневого ковра, усыпанного белыми звёздочками ветреницы, образуя прямоугольник. Чуть в стороне Тома обнаружила яму, глубокую яму, поросшую изнутри маленькими берёзками и кустарником. На дне ямы сохранились остатки стен и каких-то досок, похожих на лестницу.

Пока Тома исследовала всё это, сзади подоспел Баронет и с ходу попытался залезть в яму. Тома прикрикнула, и пёс с трудом затормозил, земля под его передними лапами стала осыпаться, и упитанный любитель хлебных корочек чуть не съехал вниз, на тёмное, засыпанное сухими ветками дно.

Тома смотрела на место, где раньше жили люди – наверное, это была финская деревня, – и чувствовала себя словно около старой могилы. Вокруг пересвистывались птицы, разгорался солнечный день, всё было исполнено жизни. И это весеннее ликование странным образом смыкалось, сливалось с ощущением смерти и тления. Как будто здесь, около засыпанных сухими листьями остатков жилища остались незримые тени ушедших в небытие людей. Словно они не хотели или не могли покинуть свой уже несуществующий дом.

Баронет вёл себя странно, тянул обратно в поле, даже скулил. Тома поспешила из глубокой тени на солнце. Она чуть не наступила на какой-то чёрный комок и вскрикнула, поняв, что это мёртвая ворона, с откинутым в сторону крылом.

– Бари, фу! Кладбище какое-то, Господи… – пробормотала Тома, радуясь, что выбралась на ярко освещённое, нестрашное место. – Кто же там жил, надо почитать… Вот плохо мы знаем историю тех мест, где живём, Бари, а надо бы. Всё-таки время – это не поток, который всё смывает, оно и болотом может быть, и омутом.

Они пересекли поле, посидели в высокой траве, вернее, Тома сидела, а Баронет лежал, удобно устроив тяжёлую голову на её ногах. Рядом качались бесчисленные медовые головки одуванчиков, а Тома гладила эту чудесную, невероятно красивой формы собачью голову, с плавным переливом от лба к влажному чёрному носу, рассматривала длинные белые ресницы своего любимца и вспоминала, как они пришли на это поле в первый раз. Тогда был летний июньский вечер, закатное солнце удобно устроилось прямо на черепичных крышах посёлка, казавшихся с поля игрушечными. Дул ветер, такой, который бывает только в поле – свободный, несущий ароматы всех трав и цветов за километры пространства. Баронет, подняв голову носом кверху, жадно нюхал запах ветра. В городе такого не было. С тех пор именно поле стало для Томы любимым местом, только там она видела и чувствовала, как земля без всяких усилий сливается с небом.

Потом двинулись обратно, и весь путь домой Тому не покидали мысли о пропавшем много лет назад мальчике. Даже недавнее впечатление от развалин дома сливалось, накладывалось на эти мысли, добавляя им мрачности. То ли от усиливающегося ветра, то ли от усталости её слегка знобило.

Что же было с той несчастной, которая согласилась рожать по чужим документам? Тома вспомнила собственное послеродовое состояние, когда всё происходит как в горячечном сне, все ощущения и мысли сосредоточены только на ребёнке, и всё внутри настроено только на него. И куда она потом пропала, и как официальная мать ребёнка могла нести страшный груз лжи столько лет?

Боль совершенно незнакомых ей женщин резанула по сердцу, словно беда случилась с самой Томой. Была у неё в жизни детская смерть… кладбище, маленький гроб, украшенный фиолетовыми оборками, похожими на оболочки ядовитой медузы… И чувство, что с этим гробиком в землю опускают её саму. Хотя там лежал ребёнок, рождённый другой женщиной. На глазах закипели слёзы, она их сморгнула, шмыгнула носом и полезла в карман за бумажными салфетками. В кармане обнаружилось несколько собачьих печенюшек, ключ и пустой пакет из-под салфеток. Баронет понял, что дом вместе с вкусным завтраком близко и потянул. Тома вытерла рукой мокрые щёки и ускорила шаг. «Надо жить реальной жизнью, – строго сказала она себе. – Если я раскисну и буду так всё пропускать через себя, то сойду с ума. Матвей, вон, каждый день смертельно больных видит. И помогает. Как-то же он держится?»

В юности Томе помогала вера. С детства плавающая вольным стилем в упоительных волнах русской классики, она крестилась в шестнадцать, внезапно проникшись духом христианского благочестия. Поворотным моментом в принятии решения стали проповеди старца Зосимы, прорастающие внутри зелёными листочками робкой пасхальной радости и, конечно, образ юного послушника Алеши Карамазова.

Предчувствуя удивительные изменения будничной жизни, возможность тайного и удивительного мира, скрытого от домашней и школьной суеты, Тома летела в красивый храм, с синими куполами. Именно в этот храм ходила последние годы её бабушка, называя его округлым и уютным словом «церква». Зажав в пальцах, влажных от волнения, деньги, старательно накопленные из тех сумм, что отец давал на книги и пластинки, Тома зашла в тёмную маленькую церковку около большого храма. Она напоминала крошечный грибок, прилепившийся к огромному собрату.

Всё не заладилось с первых минут. Молодой священник с насмешливыми чёрными глазами, окинув быстрым взглядом старательно подобранную для торжественного случая длинную юбку и синий платок (ах, эта тень от ресниц на бледной щеке Лизы Калитиной!), процедил недоброжелательно:

– Это что за монахиня пожаловала?

Тома растерялась и испугалась. Торжественное настроение улетучилось почти мгновенно, и очень захотелось улизнуть на улицу.

– Иди уже сюда, – сухо распорядился священник. – Деньги туда сдай, матушке за кассой.

Тома заплатила трясущейся рукой, получила свечу и встала рядышком с двумя шепчущимися девушками её возраста. Они тоже пришли креститься. Их одежда с коротенькими юбочками и тоненькими шарфиками на голове не вызвала у мрачного иерея никаких подозрений в скрытой гордыне.