Страница 17 из 23
Когда Тома уходила, она увидела Игоря. Мальчик сидел в углу комнаты, рядом орал телевизор, были видны мужские ноги в тренировочных синтетических штанах. Игорь рвал бумажки и что-то клеил в обычной тетрадке. Он поднял глаза и посмотрел на учительницу виноватым взглядом. Через месяц его перевели в коррекционную школу.
Ну, а история про бабушку, которой она, будучи ещё подростком, таскала сумки с продуктами до квартиры, где имелся полный комплект недружелюбных родственников, была уже покрыта пылью. За давностью лет, так сказать. Всё-таки есть у неё комплекс спасительницы, только особой пользы и добра он людям, видимо, не приносит.
Тома сгорбившись сидела в кресле, глядя в одну точку.
– Мам, всё хорошо будет, – Лёшка грустно стоял у дверей, словно не решаясь уйти. – Пап, может, я прогуляю сегодня? Присмотрю за матерью…
Голос его был искренне соболезнующим, не придерёшься. Тома вышла из своего ступора и достаточно жёстко сказала:
– Нет, поезжай в школу. Незачем прогуливать, скоро моим запискам вообще верить перестанут.
Она не могла остановиться. Уже на следующий день после встречи в парке ей написал в соцсети Толя Смирнов. Спасай, написал, Пашку, а то у него крыша совсем поехала. Причём суетливый Толя даже не догадывался, насколько он близок к истине в самом грубом её виде. И почему он пишет ей, а не едет спасать сам?
Тома даже позвонила единственной близкой подруге – Софе. Со школьных времён у Томы других друзей кроме Павла не осталось. Детские годы были странным пространством, царством для двоих. Никто посторонний не допускался. Тома очень любила родителей и брата, но её мир делился чётко пополам – мир с семьёй и мир с другом. Школа не считалась, она осталась в памяти серой невнятной дырой. Ещё была школа искусств, но там Тома занималась недолго.
Павел редко заходил к ним домой, а она к нему – почти никогда. Мрачная мать Пашки с тускло-осуждающим взглядом пугала девочку. У неё семья была весёлая, открытая. Праздники с вкусной едой и бренчанием гитар Тома вспоминала с неизменной теплотой. Но сопротивляться влиянию Пашки было трудно, он как золотую рыбку сачком своего обаяния постоянно похищал Тому из микрокосма семьи. «Опять твой кавалер явился», – шутили родители, терпеливо переносящие все скандалы, связанные с приключениями неугомонной парочки.
В студенческой юности, после их разрыва, у Томы появилась целая компания друзей. Но из самых близких осталась только Софа, Софочка Звягинцева. Она тоже училась в педагогическом, но на факультете психологии. Наверное, именно это образование помогало ей в нелёгкой жизни, других объяснений Тома не находила. Подруга была удивительным экземпляром одинокой многодетной матери, всегда замотанной, неизменно сидящей на финансовой мели, но сохраняющей какое-то по-детски изумлённое, добродушное восприятие мира. Вечно у неё дома жили какие-то странные животные с аномалиями поведения, влюблённая парочка тритонов, жаба с одышкой и пронзительно-философскими усталыми глазками, гигантские улитки, сбегающие из аквариума и ищущие тёпленькое местечко в кроватях домочадцев. Короче, жизнь била ключом. Софа, как и Тома, пошла работать в школу, только не учителем, а штатным психологом, и до сих пор тянула лямку трудового, практически безвозмездного подвига.
Тому периодически мучило чувство вины перед подругой, за свою вполне обеспеченную жизнь и наличие свободного времени, чтобы предаваться ностальгическим воспоминаниям и бессмысленным тревогам.
Особенно это усугубилось после случайного просмотра Софиных семейных альбомов с «предками-конфетками», так людей на старинных фотографиях именовала сама владелица семейной реликвии. Тома не могла поверить своим глазам, нет, она не страдала столь распространённой в постсоветском обществе, особенно его религиозно-консервативных кругах, преклонением перед дворянским, аристократическим сословием. Она помнила, как в молодости Матвей, который ходил в храм, покупал что-то, на его взгляд, интересное: мемуары эмигрантов, воспоминания верующих, претерпевших гонения. Тома периодически читала эти книжки, ей было интересно. Однако общий дух восторженной экзальтации по отношению к белой кости, как безусловным носителям всех лучших человеческих качеств и высокой нравственности, частенько ее раздражал. Но, глядя на Софьиных прабабушек и прадедушек, она испытывала чувство уважительного удивления.
В потрёпанном, с металлическими жёлтыми уголками семейном альбоме жили на толстых картонных страницах лица удивительно симпатичных, хотя и слишком торжественно-серьёзных (примета эпохи) людей. Дамы с высокими причёсками и умными глазами, с красивыми многослойными жабо и бантами на блузках, с высокими воротничками, широкими поясами, стягивающими талию, сидели в туманной дымке фотобумаги, строгие, выпрямив спину, чинно сложив руки на складках пышных юбок, смотрели уверенно прямо или романтично куда-то вдаль. Мужья дам в непонятной форме, с блестящими рядами пуговиц или костюмах стояли рядом, покровительственно положив руку на плечо супруги или спинку стула. Вторая рука частенько была заведена за спину и у мужчин, и у женщин, что придавало и без того горделивой осанке окончательное совершенство, как грациозно приподнятое переднее копыто у геральдического скакуна.
Софа рассказывала о судьбах тех, про кого знала хоть что-то. Отечественная история интересна тем, что иногда люди в ней просто исчезают, растворяются. Вот, вроде и была сестра бабки, а где она… Куда сгинула в тяжёлые годы? Бог весть.
Повозка родовой истории Софы прикатила её к весьма низким, по сравнению с предками, условиям бытия, социальным возможностям, и личной самооценке в том числе.
И Тома опять думала о том смешении всего и вся в потоках истории, о справедливости и несправедливости, потерях и обретениях. Существуют ли абсолютные величины добра и зла в этих потоках?
Но Софа к вопросам социального неравенства относилась, похоже, так же легко, как и к проблемам своих вечно недовольных чем-то отпрысков или неадекватных животных. «Там хорошо, где нас нет», – частенько повторяла Софа, а Тома любовалась ею – высокой, хрупкой, с ничуть не пострадавшей от беременностей талией, ласковыми голубыми глазами и таящимся где-то внутри стержнем неугасающего оптимизма и веры в людей.
Тома рассказала подруге про внезапно появившегося Павла. Она не могла описать их детских отношений, просто не находила нужных слов. Сказала, что он болен. Что нуждается в помощи. К удивлению, Софа проявила неожиданную твёрдость.
– Тома, мне кажется, друг, который появился так внезапно и за короткий срок успел довести тебя до какого-то, извини, болезненного состояния, – так себе друг. У меня смутное подозрение, что там перверзным нарциссизмом пахнет, но это сугубо моё мнение. Ни в коем случае не навязываю. Матвей прав, он у тебя вообще, заметь, мужик умный. Берегла бы его.
– Я берегу, – пробормотала Тома. И вспомнила сон про шепчущую панночку. И правда, что ли, тянет её к несчастьям?
Они поболтали про книжные новинки, Софа умудрялась найти время для чтения всегда, и была, к слову, первым читателем всех Томиных текстов. Но, как всегда, на самом интересном месте обсуждения последней книги Кадзуо Исигуро Тома услышала набирающий обороты тайфун детской ссоры, в недрах Софиной квартиры.
– Прости, Томик, я отбываю оказывать экстренную психологическую помощь… – обречённо вздохнула подруга. – Думай о близких! Павел этот твой, явно нарцисс, в лучшем случае. Ну ты уж прости. Всё, побежала. Лизкин учебник окружающего мира под угрозой!
Тома успокоилась, решила, что спустит ситуацию на тормозах. Как можно деликатнее. После встречи на скамейке Тома понимала, что в конце концов Павел позвонит, и боялась этого момента.
Матвей ехал в клинику и думал о жене. Он действительно испугался, состояние Томы наводило на очень неприятные подозрения. Матвей перебрал в голове разные симптомы инфекций, передающихся через маленьких цепких тварей рода Ixodes. Однако клиническая картина у Томы была весьма странная и нетипичная.