Ультрафен

Небольшая комнатка в доме барачного типа – та, в которой когда-то стоял гроб с военным.

В комнате трое: две женщины, одна пожилая, другая молодая и красивая, и маленький мальчик.

Он играет в какие-то игры с предметами, заменяющими ему и лодки, и машинки, и куклы. Здесь были, за неимением настоящих игрушек, и обрезки чурочек, и щепки, связанные при помощи ниток крестиком, напоминающие человечков, и сучки, представляющие каких-то животных, – при определенной фантазии подобное можно представить, чем мальчик, похоже, обладает.

Женщины ведут разговор. Молодая нервничает и сетует на превратности судьбы.

– Что мне теперь делать? Куда я с ним?.. – кивает она на ребенка.

– Да не волнуйся ты! Тебе ли переживать? – успокаивает пожилая. – Тебе ли с твоей красотой нос вешать, Антонида? Только подмигни…

– Ага, подмигнула… – вновь кивает на мальчика.

– Хочешь, я тебе снова присватаю?

– Спасибо, Аркадьевна. Мы уже это проходили.

– Так кто же знал, что его так скоро кондрашка приберёт? Ведь герой был. В орденах, в медалях, и чин не малый. В раёне секретарем был.

– Орденов понахватал, а здоровье растратил. Дома жил, как на войне. Ни днём, ни ночью покоя не было. В каждой бочке затычка. Андрей Марьянович, там чепе – срывается, ночь-полночь, едет. Андрей Марьянович – аврал! Бежит. Кровью харкал, а дома не сидел. И вот добегал. Другие горкомовские и райкомовские работники зад от стульев не отрывали – им все: и квартиры, и путевки, и машины, а этот… – отмахнулась, – малахольный. Это ты: начальник большой, холостой, молодой, с войны пришел – герой. Ге-ррр-ой! Другой бы квартиру путную выхлопотал, на курорт бы семейную путевку, как фронтовик и секретарь райкома партии, стребовал. А он все отмахивался да жданками почивал. Ни себе, ни мне, ни ему, – кивает на сына. – Оставил вот…

Антонида хлопает от расстройства себе по икрам и обводит слезящимися глазами комнатку, скромную в ней обстановку.

Мальчик подает голосок.

– Мамочка, я кушать хочу.

Антонида продолжительно смотрит на него, словно не узнает. Лицо холодное, отчужденное, но отвечает ласково.

– Потерпи, маленький. Нет еще ничего.

Мальчик послушно склоняется к игрушкам.

– Ты, Атонидушка, не психуй, успокойся, – уговаривает женщина. – Сядь-ка, я тебе вот чего подскажу. Сядь.

Антонида придвинулась к Аркадьевне ближе и откинулась к стене.

– Ты вот чего… перебирайся-ка ты в Майск. Город молодой, строящийся, там сейчас молодежи, мужиков, как омулей в бочке. А баб – пшик! – нету. Если ты не сробеешь, то такого подцепишь, какого душе угодно. И город на новом месте и люди разные. Кумекаешь?..

Антонида кивает на сына.

– С таким приданым?

– Ну-у, можешь на какое-то время у меня оставить.

– А потом?..

Призадумались.

– Ну, думай, душа моя, думай. И не отчаивайся. Жись-то одна, пристраиваться как-то надо.

…Лето в разгаре. В лесу, на полянах цветы: жарки, васильки, ромашки. По оврагам колышется Иван-чай. Отовсюду слышится щебет птиц. В зеленом могучем лесу кукует кукушка, нагадывает кому-то долгую жизнь. Где-то неподалеку стучит дятел. Тайга шумная и трудовая.

Из города Усолья-Сибирского по проселочной дороге идет молодая женщина. Она ведёт за руку мальчика лет четырех. Он одет во всё чистое, как на праздник, в рубашку-матроску с широким воротом, который окаймлён тремя темно-синими полосками на белом фоне; в коротких штанишках; на ногах сандалии и белые носочки. На голове бескозырка, на лентах – "Герой".

У женщины на руке плетеная корзина, покрытая белой материей.

Женщина уходит из города, и уходит, как видно, навсегда, поторапливается, часто оборачивается, то ли прощаясь с любимым городом, то ли опасаясь преследования или случайных нежелательных встреч. Уходит по ранней зорьке.

За городом сворачивает в чащу, в лес…

На полянах, на лужайках женщина все чаще отпускает руку ребенка, посылая его поймать бабочку, то – за цветочком, выглядывающим из-за дальних деревьев, кустов. Играет с ним в прятки…

…Поезд замедляет ход, и стук колес все реже и реже, и сердце, кажется, тоже замедляет свой ритм. Пассажир испуганно вскидывается, ладонью стирает с лица слезы нардевшие от переживаний и от страха, с детства сопровождающего его. Внутренне содрогаясь, делает несколько глубоких вздохов. Массирует грудную клетку, похоже, сердце начинает сдавать.

Внизу в полутьме соседи собираются на выход. Они обводят прощальным взглядом купе и замечают проснувшегося попутчика. Пожилой пассажир говорит негромко на прощание:

– Счастливо вам доехать!

Мужчина ответил хрипловатым голосом:

– Счастливо и вам. Спасибо за хлеб-соль…

– Не стоит. Мы ж люди, помогать друг другу должны, выручать.

– До свидания! – попрощалась женщина, жена пассажира.

– До свидания…

Дверь за пассажирами закрылась, и купе вновь погрузилось в тишину.

Станция небольшая. Поезд приостановился минуты на две и тронулся. Мужчина некоторое время смотрит в окно с верхней полки, на пробегающие мимо огни станции, на редкие огоньки какого-то населенного пункта. Над ним на горизонте занималась заря, но облака чудовищными животными загораживали ее.

Мужчина не спит. Боится заснуть. Боится пережить продолжение известного ему с детских лет не то кошмарную явь, не то страшного сна.

Бояться стал за сердце, которое после таких наваждений и снов, сбивается с ритма, то замирает, немеет, то окатывает горячей волной.

Всякий раз, успокаиваясь после сна, спрашивал неизвестно кого: к чему они? зачем? и отчего эти видения стали так часты… Такое пережить заново он не хочет даже во снах.

Стучат колеса, покачивается вагон, и пассажир, незаметно для себя самого вновь засыпает…

Майск.

1

Утро, начало рабочего дня. В кабинете начальника следственного отдела уголовного розыска майора Прокудина заканчивается короткое совещание сотрудников. Прокудин прохаживается вдоль окна, по его поведению чувствуется, что он доволен работой подчиненных.

За окном солнечно, тепло. Сквозь открытую фрамугу слышны редкие голоса милиционеров линейного отделения, шум подъезжающих и отъезжающих автомашин – дежурных ПМГ, лай служебных собак со двора капезе, птичий гомон на деревьях, стоящих напротив за подъездной площадкой.

– Хорошо, я больше вас не задерживаю. У кого какие вопросы, валяй, –говорит майор в заключении.

Феоктистов, Михалев, Анонычев и Юрочкин поднимаются, придвигают за собой стулья к столу и направляются к выходу.

– Толя, ты ещё на минутку задержись, – говорит Прокудин.

Феоктистов вернулся и встал за стулом, где только что сидел.

– Сядь, – махнул рукой майор на стул. – Вот что, Толя, прокуратура жалуется на тебя.

– За что? – удивился Анатолий.

– Да, говорят, суешь нос в чужие дела. Это по медвытрезвителю.

– Ну, это напрасно, – усмехнулся Феоктистов.

– Учти, Анатолий, нам нет никакого резона с прокуратурой вступать в конфликт. Этого еще не хватало! Хотят сами дело крутить? – отдай. Им и карты в руки. С нас одной головной болью меньше. Согласен? – Феоктистов кивнул, но с сомнением пожал плечом. – Ну, вот и договорились. Занимайся этим… э-э… склочником. Как его там? – Побитый или Ошпаренный?

– Шпарёв.

– Вот-вот. Шпарёвым.

– Кто вам сказал, что Шпарёв склочник?

– Да я тут поговорил с его руководством. Не очень-то о нем большого мнения.

– На мнение полагаться – это ещё не основание для правового заключения. Ещё смотря, кто его выражает? Кто, если не секрет?

– Да какой тут может быть секрет? Блатштейн. Вчера мы с ним встречались.

– Хм, понятно…

– Что усмехаешься? Уж кто-кто, а он-то своих людей знает.

Прокудин, почувствовав иронию капитана, устремил на него взгляд, пытаясь уловить его недоговоренность. Но допытываться не стал.

– А по медвытрезвителю дело отдай прокуратуре. Пусть сами с ним парятся. А со Шпарёвым крути, как тебе захочется.