Суворовская юность

В раздевалке старшина выдавал каждому мальчику маленький кусочек 1х3х4 см хозяйственного мыла, которые он заранее готовил, разрезая большие куски суровой сапожной ниткой. Командиры строго следили за тем, чтобы суворовцы мылись по-настоящему, а не просто стояли под горячим душем. Но поскольку сами они редко входили в мыльное отделение, то на выходе командир роты первое время встречал выходящих мальчишек и проверял качество мытья, потерев кожу на лодыжке. Если на этом месте появлялись характерные катышки, то нерадивый суворовец с позором водворялся назад в мыльное отделение.

Те, кто успешно проходил эту проверку, могли спокойно одеться и даже спуститься на первый этаж здания в вестибюль, где постепенно собирались суворовцы из разных рот. Здесь можно было встретить своих земляков и перекинуться с ними несколькими фразами, выяснив новости с родины, или узнать о последних событиях в других подразделениях. Старшие суворовцы старались в бане побриться, воспользовавшись наличием горячей воды, а потом, уже в вестибюле, подходили к автомату с одеколоном, и, отыскав в глубинах своих карманов пятнашку, бросали ее в автомат и умудрялись даже вдвоем успеть подставить под эту брызгалку свои раскрасневшиеся лица. Через несколько лет в училище построили собственную баню и водить суворовцев в городскую баню перестали.

Именно в такое раннее утро мама Эдика Денисова, которая жила относительно недалеко от училища, приходила увидеть сына и передать ему что-нибудь вкусненькое. Сначала она пыталась разглядеть среди одинаковых колонн именно ту роту, в которой должен был идти ее сын, потом подбегала ближе к взводу, в котором шагал ее ребенок, какое-то время шла рядом, выискивая глазами своего сына среди ребят, и кричала:

– Эдик, Эдик! Вот возьми.

– Не надо мне ничего! Я же тебе уже говорил, не надо приходить, – сердито отказывался мальчик.

Но мама забегала в строй идущих ребят и упорно совала ему в руки сверток, ни на кого не обращая внимания. Потом она, подобострастно улыбаясь, здоровалась с офицером, который вел роту в баню. Она была ослеплена своей материнской любовью, в этот момент не видела ехидных улыбок товарищей своего Эдика и не понимала, чем отзовется через несколько минут ее любовь для горячо любимого сына, потому что буквально сразу же раздавались насмешки. Мальчишки, не имеющие жизненного опыта, иногда не только не умеют сочувствовать своим товарищам, но порой проявляют даже жестокость.

– Маменькин сынок! – слышался громкий шепот Ченовардова.

– Эдичка, я тебе пирожки принесла, – кривляясь, тонкими голосами передразнивали и другие мальчишки. – Что сегодня будем кушать?

Эдик Денисов низко опускал голову и молчал, потому что в такие моменты ничего невозможно было поделать. Не мог же он объяснять ребятам, что мама растила его одна, отца у него никогда не было. Жили они только вдвоем, поэтому, оставшись одна, мать скучала по сыну еще больше, чем он по ней. Он уже пытался объяснять маме, что здесь не пионерский лагерь, что здесь ни у него и ни у его товарищей нет ничего личного, все государственное для всех одинаковое: и обмундирование, и питание, и учение, и мучения. Поэтому все, что ни приносила ему мать, в тот же день надо было съесть, но не одному, а обязательно с товарищами, которые только что насмехались над ним. В этой жизни не было даже места для посторонних вещей: в тумбочке лежали только определенные предметы личной гигиены и ухода за одеждой, а в столе только стопка учебников и тетрадей.

Личными могли быть только мысли, которые время от времени мальчишки излагали в письмах, но тоже каждый по-своему. Однажды Костя заметил, что сидевший рядом Витька, написал письмо, потом деловито положил его перед собой и принялся переписывать на другой листок.

– Зачем ты опять переписываешь? – поинтересовался Костя.

– То письмо я домой написал, а это я брату пишу.

– Так зачем ты переписываешь одно и то же?

– А у меня ведь никаких других событий не происходило, – невозмутимо ответил Виктор, – я сейчас еще другу напишу.

И он, действительно, взяв еще один лист бумаги, стал переписывать содержание письма в очередной раз.

Через полчаса Виктор уже запечатывал несколько конвертов. Для Кости было непонятным, как можно разным людям писать одно и то же. Он привык писать письма так, как будто он разговаривает с тем человеком или с теми людьми, которым он пишет, ясно представляя себе даже картинку прочтения этого письма своими адресатами. Именно поэтому он даже одинаковые события старался подавать по-разному, понимая, что каждый человек будет воспринимать и оценивать эти события по-своему. Он редко писал письма на самоподготовке, как другие ребята, оставляя это дело для ночных дежурств, когда можно было в спокойной обстановке, без помех, углубиться в беседы со своими родными или друзьями.

Родители постоянно беспокоились о том, что сын скучает по дому, но Костя, добившийся своей цели, как-то даже и не думал об этом. Его семья, родные, прежние друзья и одноклассники оставались как бы в другом измерении, в другой жизни. Он помнил о них, знал из писем обо всех событиях, которые там происходят, иногда даже давал какие-то советы, но сам он в данный момент уже жил здесь, где была совершенно иная, новая жизнь, новые друзья, новые проблемы, новые радости и горести. Поэтому когда ему передали, что к нему приехала сестра и ждет его на КПП, Костя, конечно, обрадовался, но в то же время вышел к сестре уже несколько иным человеком, чем он был всего лишь два месяца тому назад.

Галя приехала специально, чтобы проведать своего брата только на выходные дни. Она не знала, что ребят пока не отпускают в увольнения, сидеть же два дня в полуподвальном помещении КПП они тоже не могли, поэтому она позвонила командиру роты и попросила отпустить брата на воскресенье с ней в город. Как ни странно, но командир роты разрешил отпустить Шпагина в увольнение за неделю до того срока, который был официально объявлен.

В воскресенье утром Костя забрал в каптерке сверток со своей гражданской одеждой, в которой он приехал в Ленинград, переоделся в парадную форму, получил в канцелярии увольнительную записку, выслушал наставления офицера-воспитателя о необходимости помнить правила поведения в городе и степенно вышел к ожидавшей его сестре. На голове его была фуражка с красным околышем и красной звездой, пуговицы мундира сияли, в новые ботинки можно было смотреться, как в зеркало, а в довершение картинки на руках были ослепительно белые перчатки, которые полагались к парадной форме. Галя окинула взглядом своего братика и рассмеялась:

– Костик, какой ты смешной в этой форме.

– Да ладно тебе, – проворчал Костя, передавая сестре сверток со своей одеждой, оставшейся от той цивильной жизни, и перешел на правую сторону от нее, потому что теперь ему полагалось приветствовать отданием чести встречных военных. На душе у него было неспокойно: хоть он уже немного привык к своему новому положению, обвыкся в новой форме суворовца, но это было в стенах училища, а вот в парадной одежде в город самостоятельно он вышел впервые. Здесь среди гражданских людей он чувствовал себя неловко, особенно тогда, когда люди, проходившие мимо, обращали на него внимание, окидывали взглядом и улыбались.

– «Чего они улыбаются?» – подумал Костя, но ответа найти не успел, так как буквально наткнулся на идущего навстречу офицера и лихо вскинул руку к козырьку фуражки. Офицер на ходу глянул сверху вниз на мальчика, но вполне серьезно поприветствовал в ответ и прошел мимо. «Ух, ты!» – вздохнул Костя, и у него отлегло от сердца. Вдруг рядом раздался громкий голос маленького мальчика лет пяти-шести, которого мама вела за руку:

– Мама, смотри. Маленький милиционер.

– Это не милиционер, это суворовец.

– А что такое суворовец?

– Это, – молодая женщина на мгновение задумалась над тем, как объяснить сыну это слово, а потом добавила: – Это военный мальчик.

Костя сердито отвернулся. Ему было очень неприятно такое сравнение, хотя он и понимал, что мальчик просто перепутал его с милиционерами, которые носили похожую, только темно-синюю форму. А его сестра, посмотрев на надувшегося братика, опять рассмеялась. Но уже через несколько минут их движения по Садовой, а потом и по Невскому, где было много военных, ей стало не до смеха, и она решила спасти братишку от того напряжения, в котором он находился: