Одинокий

Есть люди, которые предчувствуют события. Как будто приёмник в них встроен, и постоянно они в потоке информации: вдруг сердце защемит, или как-то не по себе станет, тревожно, и вот уж ожидаешь событие, и чувства тебя не обманывают. Хорошо это или плохо? В неведении спокойнее: живёшь и не знаешь, а придёт – разгребаешь.

Отец Иоанн чувствовал, что не закончились события для ставшего родным ему села. Как-то тревожно было на сердце, и помимо воли в голову стали проникать мысли, которые сбивали его, он не мог сосредоточиться, пока, наконец, не вышел с алтаря и не направился к дверям.

Распахнув церковные двери, он остановился на высоком крыльце и вгляделся вдаль: со стороны села по направлению к церкви шла странная процессия: возглавлял её некто в лохмотьях с посохом, сильно хромавший, а уж за ним, чуть отставая, плелись деревенские: дети, мужчины, женщины и даже дачники. Люди шли торжественно, как на Крестном ходе. Нет, лучше, естественнее, что ли, без праздничной показухи, когда идут, поддерживая некую традицию, но не повелению сердца. Шедшие что-то тихо пели. Нужно было петь, но, наверное, они не умели, не помнили, поэтому пение было как бы без слов, но петь хотелось. А когда уж подходили к храму, чистый высокий женский голос зазвенел: «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас!», и все идущие подхватили эти простые слова: «Святый Боже, Святый бессмертный, помилуй нас!»

Глаза священника наполнились слезами. Они текли ручьями весенними полноводными, а он утирал их ладонями, издали же казалось, что он накладывает крест на идущих, и, воодушевлённые, они повторяли ещё и ещё молитву.

«Боже мой, – думал священник, – я двадцать лет пытался достучаться до их сердец… Двадцать лет… А он, маленький, непонятно какого роду-племени, возбудил в людях такие высокие чувства… Чудо? Какая разница. Я пробился-таки к сердцу его, а через него ко многим сердцам. Пути Господни неисповедимы, вот уж точно. А могло этого и не случится. Так бы никогда и не испытал радости такой. Радости неизмеримой, безграничной».

Худой, измученный, в страшных лохмотьях, изорванных пулями и пропитанных кровью, будто сошедший с картин художников XIX века, Слишкомжарко подошёл к ограде и, подняв глаза на колокольню, замер: здесь он стал счастлив… а потом… Потом, как подкошенный, осел на коленки и припал лицом к земле. И все пришедшие тоже опустились на колени, крестясь то ли на храм, то ли на явившегося на землю родную новомученника. Они не знали толком, как надо, как правильно, но это было не важно. В этот миг будто мостики от предков далеких к ним сегодняшним, беспамятным и блуждающим во мраке безверия, переброшены были.

Отец Иоанн замер на крыльце, слишком необычайным и до слёз трогательным было зрелище это. А потом, очнувшись будто, сбежал с крыльца и встал на колени, как и все, позади парнишки. И слёзы вновь потекли по щекам его, и народ плакал. Все. Мужчины, женщины, дети зарыдали.

Вдруг ударил колокол. Сам. А потом загудел-запел, да так красиво, как никогда не пел. Все, как зачарованные, смотрели на храм, на колокольню, наслаждаясь звоном, а когда он прекратился внезапно, парнишка исчез, как будто и не было его с ними. Но чудо не исчезло. Осталось в сердцах людей.

VI

Эти часы глава районной администрации А-ского района Анатолий Дмитриевич Соболев с трудом выносил. Каждую неделю по понедельникам вечером ровно на два часа в его кабинет вползали, вталкивались, протискивались те, кого и людьми-то назвать язык не поворачивается – электорат. Вот они уж мажут своими одеждами стулья в приёмной, пропитывают её запахами, после которых на всю ночь будет открыто окно, а утром секретарша побрызгает каким нибудь дезодорантом.

– Анатолий Дмитриевич, приглашать?

– Подожди ещё немного, я с силами соберусь.

– Ха-ха-ха, – улыбается Верочка, ей тоже невмоготу сидеть там в приёмной и слушать стоны-ахи, жалобы, просьбы.

– Ладно, открывай стойло.

– На приём, кто первый, проходите.

Люди шли с разными просьбами. Деловые в такие часы не приходили. Им назначали в другое время и в другом месте. Эти же просители, как правило, безнадёжно ошибались, ожидая помощи. Секретарь добросовестно заносила информацию, чтобы завтра передать какому-нибудь чиновнику, а уж тот напишет ответ, от которого никакой пользы просителю. «Место в детском саду? – Пожалуйста», «Дом в аварийном состоянии? – Решим, ждите», и так далее, и тому подобное. Рутина-с. К семи часам вечера очередь поредела.

– Следующий, проходите. Ну где вы там?

Зашёл он. Анатолий Дмитриевич его сразу и не признал. Да и как признать того, кого с месяц назад по твоей команде расстреляли и закопали? Парнишка был одет в видавшую виды ветровку с надписью «Россия» на английском языке, бейсболку, спортивные штаны и кроссовки.

– Ну рассказывайте, молодой человек, не стесняйтесь. Может, водички? – начал Анатолий Дмитриевич ласково.

– Фамилия, имя, где живёте?.. – уставшим голосом заныла секретарша.

Молчание. Только взгляд.

– Ну что ж ты, парень, говори, поможем, если сможем. Присаживайся…

– Фамилия…

Молчание. Банник тихо и плавно подошёл к широкому столу, за которым сидел глава, и лёг на него грудью, голова к рукам районного главы.

– Эй, ты что? Встань, встань, тебе говорю. Расскажи, что случилось, мы для того тут и сидим, чтобы помогать таким, как ты, сиротам. Ну давай, парень, очнись…

– Фамилия… – настойчиво-устало требовала Верочка.

– Да погоди ты, Верочка, с фамилией. Видишь, он не в себе… – остановил её Анатолий Дмитриевич.

– Может, он больной?

– Может, и больной. Парень, как тебя? Ты болен? С тобой всё хорошо?

– Меня убили…

– Что?!

– Меня убили…

– Кто, кто тебя убил?

– Ты…

– Я? Ты в своём уме? Он – псих. Точно, больной. Надо кого-нибудь, позови там охрану, ещё покусает…

– Ой, сейчас, бегу…

Верочка застучала по паркету и протиснулась в дверь.

– Ну всё хорошо, сейчас врач придёт. Так кто тебя убил?

– Не помнишь? Ты… в бане, в селе нашем, – парнишка говорил на удивление понятно. Он поднял лицо и пристально стал смотреть в глаза Анатолию Дмитриевичу. Теперь Соболев его узнал…

– Ты-ы-ы… Но как? Жив, значит, остался… Это ты пожалеешь ещё. А сюда пришёл зачем? Пожалеть тебя, может, урод? Беги лучше, прячься в самую дальнюю нору и не высовывайся никогда. Иначе тебя найдут и сделают так, чтобы тебя больше никто не нашёл. Понял? Пошёл вон. Будем считать, что я тебя не видел. Так и быть. Или ты думаешь, что на меня можно надавить? Может, ты так думаешь? Ты – жалкое подобие… И человеком тебя назвать-то оскорбительно, обезьяной, и ту жалко. Вон пошёл!!!

Из-за двери показались два охранника.

– Ничего, ребята, ничего. Он сейчас сам выйдет. Правда ведь, выйдешь? Или, все-таки, помочь? Помочь, значит.

Глава вытащил телефон, запутавшись в носовом платке, ключах. Ну всё в одном кармане!

– Слушай сюда, у меня сейчас приём, и ко мне припёрся тот, ну тот, кто нам в бане мешал… Жив, сам удивляюсь. Давай сюда парочку, по-тихому его с заднего входа, и чтоб я его больше никогда не видел. Куда? Куда? Тебе сказать, или сам догадаешься? Всё. Жду. Быстро!

Вечер был испорчен. Анатолий Дмитриевич вышел из-за стола и подошёл к окну. Редкие прохожие. Машина ДПС на перекрёстке. И этот урод в его кабинете. Урод. Выжил. Нормальные люди от гриппа умирают, а в этого – из пяти стволов, в землю закопали, и – жив. Он повернулся и брезгливо посмотрел на парнишку, продолжавшего полулежать на его столе.

– И что ты у меня разлёгся? Ничего, сейчас приедут, разберутся с тобой. Фарш не оживёт. Скажу, чтобы тебя в мясорубке провернули и собакам скормили. Сдохнешь. Ну где ж они так долго? Сколько я терпеть буду эту падаль у себя в кабинете? Всё провонял уж.

Глава нервно взял телефон.

– Ну где вы? Долго я… Подъехали. Поднимайтесь, мешок не забудьте… И чтоб тихо всё было. Тут вам не баня, а Администрация.