Год дурака

Я захлопала глазами. Она это сказала? Она действительно это сказала? Или мои уши меня обманывают? А если это не уши, то что с этой старушенцией?

Содрогаясь от отвращения, я счищала со шкуры животного жидкий помет и раздумывала, так ли длинен путь до Мирного. Когда я закончила и наклонилась, чтобы поставить ведерко, что-то со страшной силой врезалось мне в зад, отчего я пролетела метра два до стены и притормозила о нее головой.

— И еще козел у меня есть, — флегматично подытожила баба Феня.

— Баба Феня, — жалобно пропищала я, поднимаясь и потирая то зад, то лоб. — А как же чай с печеньками?

Тут одна корова задрала голову и протяжно замычала.

Баба Феня подняла сухонький пальчик.

— Слышишь, коровка кушать просит? Сначала скотину накорми, а потом уже о себе думай.

Она затянула лекцию о питании коров, к финалу которой мне хотелось плакать. Это была целая наука. Грубые корма. Концентрированные корма. Силос. И все в определенное время в определенном количестве.

— Что?

— Сено, говорю, принеси им, — она посмотрела на меня как на круглую дуру.

М-да, она далеко не такая милая, как мне поначалу показалось.

— Что ж ты в грязную лохань сыпешь. Промой сначала.

— Да где промыть?

— Вы там у себя в городе последние мозги в Интернете растеряли.

Взвыв, я потащила тяжелую лохань к крану.

Когда с кормежкой было покончено, мне дали скребок и метлу и отправили чистить коровник. Потом пришел черед кроличьих клеток. «Кролики тоже хотят кушать, Соня! И про курочек не забудь! Да и свинки что-то нервничают. Руки им не тяни, а то твои пальцы пойдут на обед. Ха-ха, а козла-то ты и не заметила. Нечего стонать, подымайся, переломов нет!»

Мне хотелось остаться уже только из одного любопытства — у этой старушенции проснется совесть когда-нибудь? Каждый раз, как я заходила к ней в дом, она сидела на креслице, прикрыв ноги пледиком, и, отпивая чаек из чашечки, проворно стучала спицами. И всегда-то у нее находилось новое поручение. Я вальсировала по кругам ада. Это продолжалось, и продолжалось, и продолжалось, пока я не обнаружила, что время близко к полуночи.

— Что ж, теперь можно и чаю выпить, — заявила добрая баба Феня.

Да я и капли, крошки за весь день не проглотила!

— Налей себе, чайник горячий.

— А где же печеньки? — с надеждой заозиралась я.

Баба Феня потянулась к жестянке на столе и заглянула в нее.

— Печенье все вышло. Раньше надо было брать.

— Вы завалили меня работой!

— Кто ж виноват, что ты такая нерасторопная, что у тебя час работы три длится, — фыркнула баба Феня.

Перед такой наглостью просто руки опускались. Едва сдержав рычание, я упала в соседнее кресло и запрокинула голову.

— Мне нужно умыться, — водопровод здесь был, но вода текла только холодная. Для февраля не вариант. — Моя одежда воняет. И переодеться не во что.

— С одеждой я тебе помогу. У меня осталось кое-что со времен молодости. Это я сейчас такая худая, а раньше была кровь с молоком, как ты. А насчет помыться, так затопи баньку и мойся. Чурки в сарае. Дровишек придется наколоть.

— А самой вам мыться не надо? — вспылила я. — Вы сидели и ждали, когда я соберусь, чтобы самой ничего не делать!

— Если тебя что-то не устраивает, ты всегда можешь уйти, — невозмутимо отбрила меня баба Феня.

Я глянула на кромешную тьму за тюлевыми занавесками.

— Сейчас я не могу уйти.

— Тогда марш топить баню! — гаркнула баба Феня и была так грозна, что я предпочла с ней не спорить.

Я уже и не ждала, что что-то будет просто. Пока я тупила, колола дрова, снова тупила, а потом все-таки растопила баню, напускав внутрь дыма, время дошло до двух ночи. Когда я смывала с себя мыльную пену, тратя все последние силы на то, чтобы поднять кувшин, ввалилась абсолютно голая, морщинистая баба Феня и улеглась на полку.

— Плохо натопила. Дверь за мной прикрой, дует. Ну что, веником меня побьешь?

— Я бы шпалой вас побила, — буркнула я и пошла спать.

Какой ужасный день. Кошмарный, отвратительный день, после предыдущего кошмарного, отвратительного дня. Завтра же уеду! Эрик, его жена, моя мама, мой отец, мой придуманный отец, Ярослав, его отец, его мать, — кто угодно, что угодно, только не баба Феня с ее зверьем и чайком с печеньками.

Ну хотя бы постельное белье она мне приготовила. И одолжила по паре халатов и платьев полувековой давности. Я упала на кровать и мгновенно уснула… минут на пять… А потом открыла глаза. Невероятно, но, находясь на последнем издыхании, я думала об этом чертовом кролике! Должно быть, его мамаша проголодалась. Она смотрит на него горящими в темноте глазами и из ее зловонной пасти капает слюна. Бедный маленький крольчонок. Его день был еще тяжелее, чем мой.

Накинув шубу, я тихонько вышла из дома и прошла к сараю, к кроличьим клеткам. Баба Феня, наверное, еще греет свои проклятые кости в бане, да и вряд ли она сможет меня заметить в такой темноте. Я открыла клетку, на ощупь сгребла крольчонка и бросилась к дому.

В комнате я забралась в постель, положила крольчонка себе на живот и погладила по спинке. Крольчонок сидел, прижав уши, от страха ни жив ни мертв. Он был такой нежный, мягкий на ощупь. Как птенчик… или котенок… или как кролик, разумеется. Я решила назвать его Сократ, потому что он был умен достаточно, чтобы спасти свою жизнь. Кролик, я имею в виду. Настоящий Сократ не спас.

— О, Сократ, у нас было столько несчастий в прошлом. И у обоих проблемы с матерями. Хотя моя хотя бы не пыталась меня съесть. Ну то есть в буквальном смысле, — добавила я, подумав.

На ночевку я устроила крольчонка в высокой коробке, положив внутрь обернутую полотенцем грелку и сена, чтобы он мог зарыться. И только тогда смогла уснуть сама.

В шесть утра меня разбудило рявканье бабы Фени за дверью:

— ЗА РАБОТУ! Эх, крольчиха у меня мерзавка, последнего ночью съела. Даже шкурки не оставила.

Я заглянула в коробку и огорчилась: ночью Сократ выбрался из коробки и сбежал. Я искала его, но не нашла. Тем более никакого смысла здесь оставаться.

Как ни странно, но в тот день я никуда не уехала. И назавтра. И послезавтра. И послепослезавтра. Стартовала календарная весна, и даже фактическая, а я оставалась в Репьевке. То ли от избытка свежего воздуха, то ли от недостатка любовных романов, но в голове у меня прояснилось. Сельский быт открылся мне во всей своей мрачной монументальности — грязный, изнуряющий, тяжелый труд без выходных, потому что животные гадят и хотят есть каждый день.

Сьюзен Элизабет Филлипс была права, окуная холеную Франческу Бодин в загаженные унитазы, — зарывшись в грязь по уши, изнемогая от усталости, ведя несвойственный и экстремальный для тебя образ жизни, уже не можешь удержать свою маску, и тебе открывается твое истинное лицо. Как я жила? Что я о себе понимала? Почти шесть лет проработала на работе, которую ненавидела всем сердцем, чего даже не осознавала! Я задавала стандартные вопросы, ожидала стандартные ответы, а если не получала их, то вежливо улыбалась и обещала, что «мы вам перезвоним». Когда мне было нечем заняться, я шарила в социальных сетях и радовалась, что меня не дергают, не осознавая, что моя жизнь, первая и последняя, ценная и бесценная, тратится впустую. Нет, наверняка кто-то может выполнять и эту работу с душой… Я же чувствовала, что меня могла бы с успехом заменить несложная компьютерная программа. Я не видела смысла в своей деятельности и изнывала от скуки.

Нет уж, лучше я буду возиться в навозе.

От таскания ведер, и дров, и корма для скота, у меня несколько дней ломило поясницу, но зато перестала болеть спина, раньше частенько нывшая из-за долгого сидения за компьютером в офисе. Конечно, за день я упахивалась вусмерть, зато ночью лежала под потрепанным, еще советских времен, байковым одеялом и слушала тишину. Не бибикнет машина. Не сработает сигнализация. Никто не заорет песню спьяну, только сонно тявкнет собака. Ни единого голоса у меня в голове.