Отпусти меня

Это было не похоже ни на одну из ночей, которые были у нас до этого. Даже на те, двухгодичной давности, когда мы изучали друг друга и готовы были заниматься сексом в любую свободную минуту, как одуревшие от гормонов подростки. Это было словно безмолвными диалогом, но я, как ни прислушивалась, не могла разобрать слов. Либо же просто не желала их слышать, опасаясь того, что Миша мог мне сказать.

Но, признаюсь, видеть его таким — несдержанным, раскрасневшимся, с лихорадочно блестевшими глазами — это было для меня самым главным подарком. Даже большим, чем то удовольствие, что он мне дарил. В этом мы тоже были похожи — в своем НЕ эгоизме, когда кайф партнёра был нам важнее собственного. Именно поэтому мы всегда оставались вымотанными до приятной пустоты в голове, но довольными и собой, и друг другом.

В какой-то момент Мишу пробило на поговорить. Видимо, языка тел ему было маловато. Чуть отстранившись, но не прекращая двигаться, мужчина огладил мои грудь и плечи, оставляя красные следы своих длинных пальцев на моей коже, и шепнул:

— Я думал только об этом, весь этот невыносимый день. О тебе, только о тебе, только о тебе…

Он выглядел так греховно, что мне было больно на него смотреть. Я всегда в такие моменты отворачивалась, прикрывала глаза, закрывалась от него ладонями либо зарывалась лицом в подушку, или же впивалась зубами в собственное запястье, либо в его плечо. Потому что держать визуальный контакт было просто выше моих сил.

Мише же, наоборот, это нравилось. Как-то он признался мне, что ему буквально башню сносило, когда мы смотрели друг другу в глаза. В такие моменты он всегда двигался нарочито медленно, вглядываясь в каждую эмоцию на моём лице, впитывал ее и сходил с ума. Срывался с выбранного им самим ритма, обвивал руками мою шею, прижимаясь всем телом, упираясь лбом в мой, и смотрел в глаза как в душу.

— Заткнись, — шепнула я не слишком-то вежливо, потому что слушать всё это было слишком.

Но Миша с успехом проигнорировал мою просьбу, продолжая лихорадочно приговаривать:

— Ты такая прекрасная сейчас. Такая открытая, беззащитная и в то же время — совершенно недостижимая.

Его слова выбивали из меня всю душу, вместе с движениями, но я всё равно упорно повторила:

— Да заткнись же ты, черт возьми!

— Почему? — шепнул Павлов, чуть меняя угол, от чего я почти взвыла в подушку, зарывшись в неё лицом, топя в ней свой крик. — Не закрывайся от меня… не закрывайся… будь со мной.

— Я не могу, — выдавила из себя вместе со стоном, — Не могу… это всё слишком.

Миша поймал моё лицо ладонями и поцеловал, прикусывая губу. Я обхватила его за шею, прижимая к себе так, словно мечтая раствориться в нём без остатка. Или же просто придушить, чтобы перестал меня терзать.

— Посмотри на меня, — шепнул мужчина, отрываясь от моих губ, — Пожалуйста… смотри на меня.

Мы почти съехали с дивана — я чувствовала пропасть под своей головой и потому переместила свои руки ниже, цепляясь за плечи Павлова дрожащими пальцами.

В голове звенело, а Миша был повсюду — в моём теле, мыслях, в моём сердце. Чёрт, похоже, он всё же забрался и туда. Как бы я не сопротивлялась, Док всё же добился своего. Я провела ладонью по его спине, прижимая к себе, замедляя его темп, и наконец, сдавшись, поймала его голодный, пронзительный взгляд. В которых плескался настоящий океан — такой же пронзительно-синий и беснующийся.

Миша судорожно выдохнул.

Нас обоих сорвало почти сразу, хватило всего пары секунд и глубокого влажного поцелуя, чтобы меня отшвырнуло куда-то за грань. Казалось, что постель под нами горела, и честно — я уже не понимала, где я сама, где Миша. Душная, почти болезненно приятная волна смыла все мои мысли, обнажила меня и я потеряла контроль. До этого я всегда держалась — все те недели, что мы снова делили одну постель, все те ночи, что провели вместе, я никогда не теряла себя настолько, не отдавалась полностью. И никогда не осознавала этого так ясно, как в ту секунду, когда все мосты, что я так тщательно выстроила для побега, оказались в огне.

Больше никаких мостов, никаких стен, никакой опоры, совсем — ничего больше не было.

И, чёрт возьми, как же это было потрясающе. Будто все мои органы чувств потеряли свои границы, будто я могла вдохнуть весь мир, потрогать воздух и объять взглядом галактики. И краски вселенной оседали на моей коже поцелуями чужих губ.

В себя я пришла, кажется, спустя целую вечность. На деле же наверняка прошло не больше пары минут. Мои мышцы всё еще подрагивали, и космос продолжал звенеть в голове. Миша лежал рядом, почти вплотную, смотрел на меня, чуть улыбаясь и облизывая пересохшие и искусанные губы.

— Тебя унесло куда-то, — шепнул он довольно.

— Если только слегка, — согласилась я хриплым голосом и закашлялась.

В ту минуту я мечтала только об одном — стакане воды. Ну, ладно, ещё о влажном полотенце, потому что я не была уверена, что ноги донесут меня до ванной комнаты и позволят простоять в душе столько, сколько понадобится для того, чтобы смыть с себя свой и чужой пот.

— Это было очень хорошо, мне кажется, это лучшая ночь из тех, что у нас были, — продолжил тем временем Миша.

Я чуть повернула голову — максимум, на что хватило сил, и спросила:

— Ты же не ведёшь рейтинг, правда?

Павлов усмехнулся и чмокнул меня в плечо. Я была готова поспорить на немаленькую сумму денег, что у Дока была шкала оценки. Может, даже графа с минусами и плюсами, а также возможные поправки и пожелания к следующим встречам.

Но мужчина покачал головой:

— Нет, но если бы вёл, это было бы десять из десяти.

Ветерок из окна охлаждал разгоряченное тело, и это было невероятно приятно. Настолько, что я не стала даже икать плед, чтобы прикрыться. Какой, к чёрту стыд, после всего, что видели эти стены?

Миша тихо рассмеялся своим собственным словам. Он выглядел уже гораздо лучше, чем — быстрый взгляд на часы — два часа назад, тревожная складка на лбу разгладилась, он был расслаблен. Не удержавшись, я чуть взъерошила его волосы, прежде чем спросить:

— Как прошёл день?

Извернувшись, Док поцеловал моё запястье, прежде чем ответить:

— Прошёл — и слава богу. Ты — это лучшее место, в котором я побывал сегодня.

— Ох, заткнись, — фыркнула я, шлёпнув его по бедру.

Да, с ним определённо всё было в порядке. Если Павлов начал пошло шутить — значит, пациент был скорее жив, чем мёртв.

— Закажем еды?

С этими словами Миша выпутался из моих рук, взъерошенный, раскрасневшийся. Во мне снова всё затрепетало от самых противоречивых чувств, а разум вступил в уже привычную схватку с сердцем. Мамочки, кажется, я по уши в заднице. Самой настоящей. Потому что он был такой…опять это слово…красивый, смотрел на меня сияющими глазами, и ластился, как кот. Которым он и был — по восточному календарю.

— Ну пожа-а-алуйста.

Вдох-выдох. Возьми себя в руки, Сергеева. Чёрт возьми. Нарочито равнодушно пожав плечами, я спросила:

— Что ты хочешь?

— Мм, громадную жирно-сырно-помидорную пиццу!

— Будешь, как Ханси, — не удержалась я от хихиканья и провела ладонями по его бокам, животу, бёдрам, — Наешь себе сальце и отрастишь бочата, прямо вот здесь.

— Прошу прощения? — возмутился Миша, — Ты вообще меня видела? Эти мышцы?

Мужчина достаточно ловко вскочил на ноги, и замер посреди разворошенного дивана, встав в расслабленную позу, демонстрирующую все его достоинства. А они у него были, уж поверьте.

— Я Аполлон, — заявил Док, — я Давид, я — произведение искусства, а эти мышцы — сталь, никакая пицца им не навредит!

Я хмыкнула:

— Что-то не припомню, чтобы Аполлона изображали с бесстыдно торчащим членом. А у Давида, к твоему сведению, косоглазие.

Миша бросил на меня полный возмущения взгляд, а после со смехом повалился обратно, тут же сгребая меня в объятия. Он невесомо поцеловал меня в лоб, и вдруг начал касаться губами всего лица, по очереди — глаза, нос, щеки, губы, шея. Я же, как глупая девчонка, не уворачивалась, а наоборот, подставлялась, не сдерживая глупого хихиканья.