Ария смерти

Комиссару почему-то вспомнился друг отца, с которым тот вместе воевал. Анжело, скорее всего, был неграмотным: обычное дело для человека, родившегося в бурные тридцатые, когда дети начинали работать с десяти лет. Его жена занималась «бумажными» делами: читала письма, оплачивала счета.

Однажды отец высказал при Анжело одну из своих причудливых идей о мироустройстве (Брунетти забыл, какую именно, но то, что уже в то время она показалась ему странной, – это он помнил твердо).

Анжело не стал возражать или переубеждать его, и когда Брунетти-старший начал допытываться, что он думает по этому поводу, его друг откинулся на спинку стула, потер щеки, улыбнулся и сказал так: «Я думаю иначе. Но это оттого, что голова у меня всего одна и больше одного ответа на любой вопрос в нее не помещается». В устах Анжело это прозвучало так, словно он просит прощения за свою умственную отсталость и ему никогда не сравниться с другом, который может держать в уме куда более сложные идеи, и, может, даже не одну, а множество. Что, если у того, кто посылает Флавии цветы, на уме тоже только одна идея о том, как выразить ей свою признательность? А может, и не одна, но все они очень странные?

Глядя на певицу, Брунетти спросил:

– Ты хочешь, чтобы я предпринял что-нибудь в связи с этим?

Она ответила, но так, словно обращалась ко всем присутствующим:

– Нет. Думаю, не сто́ит. Мне стало легче после того, как я об этом рассказала и поняла, насколько это странно звучит.

– Не слишком ли слабо сказано? – спросил конте.

– Если бы я сидела сейчас в одиночестве в пустой квартире, я бы, наверное, согласилась с вами, – начала Флавия. Она окинула взглядом встревоженные лица, еле заметно улыбнулась и добавила: – Но тут, в вашем обществе, это кажется мне всего лишь странным.

– Кто живет этажом выше? – поинтересовался Брунетти.

– Фредди д’Истриа, – сказала Флавия и, когда все кивнули, торопливо уточнила: – Я хотела сказать – Федерико.

– Все хорошо, – улыбнулась Паола. – Мы тоже зовем его Фредди.

– Откуда вы его знаете? – спросила Флавия.

– Мы вместе ходили в начальную школу, – произнесла Паола. – Четыре года учились в одном классе, из них три сидели за одной партой.

– А я познакомился с ним в личе́о[41], – коротко заметил Брунетти.

– В государственной школе? – вырвалось у Флавии.

– Конечно, – сказала Паола, словно других школ не существовало. – Этот личео был ближайшим к моему дому. И к его тоже.

В разговор вмешалась контесса:

– Я хотела, чтобы Паола выучила венециано[42], на котором говорят другие дети, а не только наша прислуга. В конце концов, это ее родной язык.

– А вы говорите на нем, синьора? – поинтересовалась Флавия, забыв добавить титул, – так сильно ее удивило то, что аристократы отправили свое дитя в государственную школу.

– Нет. Думаю, это выглядело бы слишком претенциозно, я ведь не венецианка, – ответила контесса. – Но Паола здесь родилась, и мне хотелось, чтобы она свободно общалась на этом языке.

Паола откинулась на спинку дивана и закатила глаза, всем своим видом показывая, что слышит это, сколько себя помнит.

От Брунетти не укрылось, что взгляд Флавии перебегает с одной женщины на другую в поисках новой темы разговора.

– Я мог бы поговорить с Фредди, – сказал он.

Фредди был другом Паолы, но и его тоже, причем даже более близким. Иногда Брунетти думал, это оттого, что они познакомились подростками, а не детьми, и дружили в те годы, когда из мальчишек становились мужчинами.

– Принести цветы в театр – это одно; проникнуть в частное домовладение, чтобы оставить их там, – совершенно другое, – добавил комиссар.

Какое-то время Флавия обдумывала его слова. Брунетти был не уверен, что с правовой точки зрения оба эти «способа доставки» не равнозначны. Вряд ли это преступление – войти в дом, в котором ты не живешь, если тебя туда не приглашали. Туристы, к примеру, делают это ежедневно: сколько раз друзья рассказывали ему о том, что обнаружили посторонних у себя во дворе или на лестничной площадке. И разве это преступление – оставить цветы у чьей-то двери?

– Дорогая, эта идея не так уж плоха, – обратился к Флавии конте. – Думаю, Гвидо стоит пообщаться с этим типом. Дать ему понять, что кое-кто относится к этому серьезно.

– Ты правда думаешь, что это нужно? – повернулась Флавия к Брунетти.

Тот выпрямился на стуле и ненадолго задумался, а потом сказал:

– Не вижу оснований, по которым этого человека можно было бы привлечь к суду. В его действиях нет никакого криминала, равно как нет и доказательств, что это угрожает твоей жизни и благополучию.

– То есть должно случиться что-то плохое, чтобы вы вмешались? – возмутился конте, вставая на защиту гостьи.

– Papá! – с досадой воскликнула Паола. – Это звучит так мелодраматично: «Должно случиться что-то плохое». Флавии всего лишь принесли цветы и записку. Ей же ничего не сказали.

– Странное поведение, – резко ответил на это конте. – Нормальный человек просто подпишет открытку и отправит ее. Или заплатит флористу за обычную доставку. К чему вся эта таинственность? Это неправильно. – Повернувшись к Флавии, он сказал: – По-моему, у вас есть основания тревожиться: вы не знаете, с кем имеете дело и чего еще ожидать.

– Послушать тебя, Флавии что-то угрожает, – обратилась к нему Паола. И, повернувшись к гостье, произнесла: – Я совершенно не согласна с отцом. Кто бы за этим ни стоял, ему всего лишь нужен повод похвастаться перед друзьями тем, как сильна его страсть к музыке. Все это бравада, попытка доказать, как тонок его вкус и сильны эстетические порывы!

Это прозвучало так, словно она находила ситуацию смехотворной.

Конте потянулся за граппой, которую подала горничная, и плеснул по чуть-чуть в две рюмки. Одну из них он подал зятю и отпил немного из своей.

– Думаю, скоро мы узнаем больше.

– Что ты хочешь этим сказать, дорогой? – спросила у него жена.

– Что эта история не закончена.

Конте одним глотком опустошил рюмку и поставил ее на стол.

8

Когда через полчаса они вышли из палаццо, Паола предложила мужу для разнообразия прогуляться к мосту Академии и оттуда вернуться домой по другой стороне канала. Оба прекрасно понимали, что это плюс пятнадцать минут к их обычному маршруту, но еще и возможность проводить Флавию, которой от моста до дома было минуты три ходьбы. А раз она не знала, где именно они живут, то и не догадается о намерениях Паолы ей покровительствовать…

Брунетти, то и дело мысленно возвращаясь к переменам, произошедшим во Флавии, судя по всему, с годами, приготовился к тому, что они будут беседовать о музыке и центром разговора будет именно она. Флавия, однако, предпочла темы, актуальные для всех родителей. Сказала, что ужасно беспокоится по поводу наркотиков, хотя ее дети никогда не выказывали к ним ни малейшего интереса. И боится – дочери это касалось даже больше, чем сына, – что кто-то из них попадет в дурную компанию и его принудят к чему-то такому, что при обычных обстоятельствах она или он не стали бы делать.

Когда Паола спросила, что страшит больше всего Флавию, та неодобрительно покачала головой – недовольная то ли современностью, то ли собственными смутными опасениями.

– Не знаю, – сказала она. – Я не представляю мир, в котором они живут. Но никогда не перестаю тревожиться за них – это будто едва слышный, фоновый шум в ушах.

Паола придвинулась к Флавии поближе и взяла ее под руку.

– Нам кажется, что дети – это чистый лист, – сказала она. – Но это не так. У каждого из них свой характер и привычки, а потом – и своя жизнь. И мы никогда не перестаем волноваться о них. Никогда! – И хорошо знакомым Брунетти тоном добавила: – Думаю, стоило бы изобрести специальный родительский телефон для тех, у кого есть дети-подростки.

41

Лицей (итал.).

42

Венецианский диалект.