Милосердные

Внезапно он приподнимается на локте и падает на нее сверху. Он такой неуклюжий, такой тяжелый. Ей кажется, он расплющил ей грудь. Она не может дышать и делает резкий, судорожный вдох, только когда ощущает бедром его твердую горячую плоть. Вдох превращается в тоненький крик. Авессалом возится с лентами на ее панталонах. Не сумев развязать, просто рвет; и они поддаются. Он копошится на ней, но ее тело так легко не сдается.

Она снова кричит. Она даже не знала, что умеет вот так кричать. От этого звука ей страшно, собственный крик гораздо страшнее того, что с ней делает муж. В голове бешеным вихрем проносится мысль: он ее проткнул, пробил насквозь. В ее теле есть место, о котором она даже не подозревала – такое нежное и уязвимое, что ей хочется плакать.

Он вжимается лицом в ее волосы, разметавшиеся по подушке, его горькое дыхание щекочет ей ухо. Он сжимает ее плечи и с ужасающей силой бьется грудью о ее грудь. Она старается отрешиться от происходящего, не думать о раскаленном острие боли, которую он вбивает в нее все глубже и глубже. Ее ноги, прижатые к постели его ногами, сводит судорогой. Когда она пытается пошевелиться, он слегка приподнимается и кладет ладонь ей на грудь. Она понимает, что это значит: он велит ей лежать и не двигаться.

Кровать жутко скрипит, этот скрип напоминает ей крики зверя, попавшегося в капкан, и наконец прорываются слезы. Горячие слезы от боли и унижения. Внезапно он вздрагивает всем телом, его стон обжигает ей ухо.

Когда он выходит, ей почти так же больно, как было, когда он входил.

Он неловко встает и справляет малую нужду в ночной горшок. Урса слышит, что струя льется мимо. У нее между ног растекается теплая лужица: кровь и что-то еще. Что-то чужое, не принадлежащее ей самой.

Когда он надевает ночную рубаху, задувает свечу и почти падает на постель, не касаясь ее, Урса переворачивается на бок и лежит, подтянув ноги к животу, чтобы унять саднящую боль в том месте, о существовании которого она даже не знала до нынешней ночи.

Да и откуда ей было знать, что происходит в супружеской спальне? Лишь теперь ей открылась ужасная правда, известная каждой жене: муж пробивает дыру в твоем теле и заполняет ее собой. Неужели именно так получаются дети? Она кусает себя за руку, чтобы не разрыдаться. Как рассказать обо всем Агнете? Как ее предостеречь, что даже с мужчиной, назначенным комиссаром по ходатайству высокопоставленного губернатора, с мужчиной, чья борода пахнет чистым свежим снегом, с мужчиной, который молится истово, словно пастор, ты все равно не ощущаешь себя в безопасности? Сквозь тонкие шторы уже сочится первый утренний свет. Авессалом Корнет, лежащий рядом, широко открывает рот и начинает храпеть.

10

На корабле свои порядки, своя иерархия. Строже, чем в самых строгих домах. Может быть, строже, чем в монастыре. Урса мало что знает о мире, но ей представляется, что ни одно государство на свете не управляется такой твердой рукой, как судно.

В самом низу стоят юнги, мальчишки двенадцати-тринадцати лет, которые драят палубы и карабкаются на мачты: даже с корабельным котом обращаются лучше. Они принимают побои и ругань смиренно, как трудовые лошади – такие же жалкие и бессловесные. Над юнгами стоят матросы, они старше и опытнее. Они выполняют свою работу в слаженном ритме, неуловимом для глаза Урсы.

Капитан для них – царь и Бог. Вернее, он выше царя, но все-таки ниже Бога. Бог для них – море, оно дарит милости и несет гибель, о нем всегда говорят с уважением, почтительно понизив голос. Урса не знает, каково ее место на корабле – каково место ее супруга, – наверное, им здесь места и вовсе нет.

У нее не укладывается в голове, почему люди по собственной воле выбирают жизнь в море. Стоило ей лишь подняться на борт «Петрсболли», и ей сразу же захотелось с него сойти. Здесь все кажется грозным и хмурым: от темного дерева до липких металлических поручней.

Даже Урсе сразу понятно, что это какой-то совсем примитивный корабль. Нельзя сказать, что папа не постарался: постель застелена чистым льняным бельем, и он передал Урсе маленький дорожный сундук вишневого дерева, точно такого же, из которого сделан мамин платяной шкаф. Сундучок заперт на крошечный латунный замочек, ключ от которого есть только у Урсы. Внутри лежит мамин флакон духов, голубой носовой платок, и деньги, подаренные Агнете. Но эти милые мелочи не меняют общую удручающую картину. Наоборот, так даже хуже. В каюте темно, пол очень скользкий, сама каюта такая тесная, что если муж Урсы встанет, вытянув руки в стороны, он сможет коснуться сразу двух стен, а когда ляжет в постель, его ноги будут свисать с койки.

Урса знает: это лучшее, что они могут себе позволить. Есть корабли побогаче, где каюты уютнее, только им они не по карману. Урса мысленно задается вопросом: может быть, Авессалом уже сожалеет о папином предложении? Это даже не торговое судно, предназначенное для перевозки дорогих товаров; их груз – древесина, которую добывают в лесах Кристиании и переправляют на север, где вообще нет деревьев. Эта мысль для Урсы такая же чуждая, как и море: Берген стоит в окружении лесов.

Уже не впервые Урса тихо радуется про себя, что родилась не мальчишкой, и ей не пришлось обучаться корабельному делу. Не пришлось привыкать к шаткой палубе корабля, заменяющей морякам твердую землю. Здесь все так ненадежно, так зыбко: вот ты сидишь с мужем и капитаном в его капитанской каюте, пьешь чай, и, хотя роговый фонарь качается над головой, а чашки крепятся к столешнице с помощью крошечных реек – иначе они будут скользить по столу, – все равно можно вообразить, будто ты пришла в гости в приличный дом, а потом неожиданно мир опрокидывается набок.

И еще шум. Не только звуки моря, с которыми они познакомилась ночью в портовой гостинице, но и звуки, издаваемые людьми. Здесь так много мужчин, и от них столько шума: грохот тяжелых шагов отовсюду; мужской смех, всегда слишком громкий и слишком долгий; их кряхтение, когда они тянут канаты, чистят палубы или ворочают груз в трюме. Доски и бревна надо переворачивать как минимум раз в два-три дня и проверять, нет ли гнили. Каждый день в трюм запускают кота, чтобы он гонял крыс.

Этот корабль не предназначен для пассажиров. Их каюта – закуток в спальном трюме, отделенный от общего помещения тонкой стеной из наспех сколоченных досок, которые вечно трясутся и коробятся на стыках. У них общий вход, налево – дверь в их каюту, направо – кубрик. Урса почти не выходит, а если выходит, то только дождавшись, когда в кубрике будет пусто, но матросы на корабле спят по очереди, и она все равно мельком видит, как кто-то лежит в гамаке, словно в огромном плетеном коконе. Гамаки подвешены так близко друг к другу, что спящие напоминают летучих мышей, теснящихся в темноте. Но хуже всего – ночной шум, громкий храп и другие телесные звуки, без труда проникающие сквозь дощатую перегородку. От этих звуков у Урсы горят щеки, и все напрягается внутри.

Матросы, при всей своей неотесанной грубости, обращаются к ней «госпожа Корнет» и почтительно кланяются при встрече, но в постели с мужем она знает свое истинное место. Сначала ей кажется, что она делает что-то не то. Хотя теперь муж дает ей минутку, чтобы снять панталоны – после их первой ночи, когда он порвал ей белье, – и она поняла, что надо расставлять ноги шире, чтобы не чувствовать себя пойманной в капкан, а волосы стоит закалывать шпильками, чтобы они не попадали ему под руки, – ей все равно каждый раз больно. Даже если потом не идет кровь, между ног постоянно саднит.

Каждое утро, поднявшись с постели, каждый вечер перед сном и после каждой трапезы Авессалом падает на колени и молится с такой истовой сосредоточенностью, что, случись рядом пожар, он бы, наверное, и не заметил, как огонь лижет ему подметки. Он никогда не проявлял к Урсе столько страсти, сколько вкладывает в это занятие. Его губы движутся, беззвучно выговаривая слова, сложенные для молитвы ладони прижаты ко лбу. Урса мысленно проклинает все эти истории о великой любви, которые обожает Агнете, и нежные взгляды, которые мама посылала отцу, и непристойные смешки молоденьких служанок на кухне (пока у них еще были служанки), когда в дом приходил посыльный из бакалеи.