Страница 14 из 16
Я бескрайней жизни нужен ли?
У лесной опушки вечером
обернусь букашкой маленькой.
Ладно, буду – делать нечего –
Ваней-Ванечкой для маменьки!»
И день твердит: «Мне в Азию угодно…
* * *
Зима уходит хмуро, по-английски:
перебирая улицы, дома,
как ящики с хурмой, как одалиски
своих воспоминаний закрома.
Есть прелесть в расставании навеки
и в расстоянье… Слушают капель,
как капельницу, школы и аптеки,
и ждут врача по имени Апрель.
Ещё округа в простынях больничных,
но отгремели долгие бои.
Жизнь обретает прежнее обличье
семейной неистраченной любви.
Дымит изба трубою пароходной,
с утра отведав сладкий сухостой,
и день твердит: «Мне в Азию угодно,
к песчаным бурям огненным… Домой!»
Вот деревянный город – Замульта…
* * *
Вот деревянный город – Замульта,
в нём миллион на милю населенья.
Трёхъярусная свищет высота
щеглом, и шлёт своё благословенье.
Сбегают по тропинке мураши
к реке, а там, за дальним плёсом,
все нормы общежитья хороши
и радостно живётся даже осам.
Заполнен день рабочей суетой:
кто празднует в икринке новоселье,
кто кровь сдаёт, кто дружит с высотой
под оплеуху майского веселья.
И если скуку заключить в кулак
и утвердить мальчишеское зренье,
увидеть можно, как вползает рак –
варяг воды – в твоё стихотворенье.
А пчёлы? А жуки? А червяки,
читающие корни под ногами?
Метро своё протянут до реки
и дружат по ошибке с рыбаками.
А бабочек мерцающий кристалл
у полдня под отеческой рукою?…
Простите все, кого уже назвал!
Простите, кто ещё не назван мною!
Я местом не ошибся: Замульта.
XX век. Компьютерные игры.
Сигают с придорожного листа
кузнечики – пружинистые иглы.
Огромный город праздником живёт,
имеет парк, бассейн, библиотеку,
и ничего, что в нём который год
15 старых изб для человека.
В пустыне
Твой кукиш простор просверлил,
и стала всевидящей высь.
У чёрта довольно чернил
на каждую синюю мысль,
на каждую радугу дня,
а воды уходят в песок –
в обитель сухого огня,
ища благодатный исток.
Бежит под землёю вода:
тугим напряжением жил
гудит, как в ночи провода,
как Богу звонит Азраил.
А, значит, Абхазии зреть,
Китаю выращивать рис,
и в новой картине взлететь
мечтает художник Матисс.
Лимонное море песка
сжигает резину у кед.
Направо – варяжья тоска,
налево – терновник из бед.
Но верю, не спит Агроном,
в ком новая правда живёт,
и лама священное «ОМ»
в пустыне страданья поёт.
Но верю: стальная змея
однажды песок просверлит,
с небес возвращаясь, струя
коснётся окалины плит.
Зелёный войдёт в голубой,
и золото в нашей крови
шепнёт: «И в пустыне нагой
вы были в объятьях любви».
В монастырь проводят интернет…
* * *
Пробуждая спящую Сибирь,
по указу ангелов московских
интернет проводят в монастырь,
расширяют старые парковки.
– Из каких ты, батя, будешь мест?
– Я из Воронцовки.
– Нет, не знаю!
И блестит на крыше новый крест –
со ступенькой лестница резная.
Этим летом в поле колосок
так легко касается лазури,
что смеётся утренний восток,
забывая огненные бури.
Сёла отдыхают на пару,
мальвой по штакетнику рисуя,
что душа желает, и в игру
просится пугливая косуля.
Этим летом жизни благодать
просто так даётся, без разбора.
Тишина не хочет умирать
даже в карбюраторе мотора.
И встаёт к утру Фаворский свет
на холме, где тетерев токует…
В монастырь проводят интернет –
скорость обещают, и какую!
Парень в линялой гимнастёрке
Даль дыханием сладким продута
четырёх азиатских ветров,
и встаёт одинокое утро
у казацких потухших костров.
Как подстреленный заяц, несётся
пук травы у палаток и служб.
Надо ехать. В тени у колодца
заблестел уползающий уж.
Прячет ухо в колёса телеги
одинокий тушканчик, в себе
ощущая стремительность бега
и покорность хозяйке-судьбе.
Неужели тот парень в линялой,
строевой гимнастёрке своей
это я в своей жизни бывалой,
что ушла из открытых дверей?
За морскими просторами вяжет
лунный сумрак корзину тому,
кто уже никому не расскажет,
как отряд воевал Бухтарму.
Парень, парень, зачем на рассвете
небывалого нового дня
твоя почта в помятом конверте
догоняет и мучит меня?
Что я сделал тебе в ту эпоху,
что не сделал тебе, расскажи,
если ты укоряющим вздохом
атакуешь просторы души?
В небе яркие стынут картины,
и мистический свет у луны
липнет капельками желатина
на песчаные валуны.
И идут на разведку любовью
из далёкой Гражданской войны,
окружая моё изголовье,
спецотряды – опора страны.
Дождь на воде оставляет следы...
* * *
Дождь на воде оставляет следы – это идёт Господь.
Обереги меня от слепоты, от превращенья в плоть.
Если индиго – то синева в нём поднимать должна
камни большие, как острова, с мёртвого даже дна.
Птицы кочуют – живую нить тянут к чужой звезде.
Время приходит, быть может, жить в небе, в земле, в воде.
Дай ей, что слышит Дунай, проповедует Нил…
* * *
Будто оса Мандельштама сюда прилетела,
внешность – со шпагой масон в полосатом трико.
Азия ждёт, натирая калмыцкое тело
ветром сухим и кобыльим степным молоком.
Глину и гибкий ковыль не узнает берёзка –
ей огневитою степью дышать не с руки!
из-под Рязани подует Есениным – тёзкой
жёлтых серёжек и плавных изгибов Оки.
Азия воду возьмёт из сухого колодца –
этому чуду научит не каждый пиит!
Степь улыбнётся и влаги московской напьётся,
если с утра Маяковский про дождь сочинит.
Под семизначной защитой славянской молитвы
Азия ночью услышит живительный гром,
если Цветаева ходит по лезвию бритвы,
мир освещая китайским ручным фонарём.