Русская плясовая

Петр слушал старшего товарища, глядя на обширные гусинские поля, на темнеющий вдалеке лес, и молчал. Привык, что любит Николай хоть чем-то прихвастнуть, хоть малостью какой выделить себя. Возможно, оттого, что без отца вырос? Вот он, Петр, при отце живом, а он, Николай, – без. Разве справедливо? Опять же, перерос он Николая – вытянулся в армии на пол-аршина, – так что тот ему теперь едва до уха дотягивался (и, странное дело, вроде бы даже и сердился на это?). Молчал Петр, хотя и уверен был, что и у них в деревне не хуже: «Колхоз наш тоже не бедный, – думал, – река рядом с домом, а тут одни мочила…»

Оба они уж вернулись из армии: Николай – три года назад, он теперь работал механизатором в родном колхозе «Красный Изборск»; Петр же – только что. Побыл недельку дома – и сразу сюда, на свою вторую родину: и раньше он тут часто гостил, и теперь приехать посчитал своим первым долгом.

– Жениться-то не надумал? – спросил он Николая.

– Нет пока, – ответил тот, снисходительно глянув на друга. – Это тебе, наверное, горит, а я учиться поеду в город.

– На кого? – удивился Петр.

– Не решил пока, но поеду. Тебя ведь отец, небось, пристроит куда, а мне надо самому жизнь свою ладить. Вот буду начальником, тогда и посмотрим…

– Что посмотрим? – переспросил Петр.

Но Николай не ответил – взглянул лишь молча на друга и поджал губы…

Вскоре действительно устроил Петра отец к себе на МТС слесарем-ремонтником. Не ахти какая синекура, но работать под отцовским крылом было легко, тем более когда весь заработок тратишь на себя. Костюм даже новый купил, самый модный, и поехал в Гусинец другу обновку показать…

По деревне шел Петр важно, смахивал пылинки с добротного двубортного пиджака и платочек в кармашке нагрудном оправлял. По сторонам от важности почти не смотрел – лишь искоса в те дворы, где, знал, девицы молодые водились. Так павой гордой и вошел в избу к товарищу своему.

Николая дома не было, а мать его кинулась навстречу, захлопотала, молоко, творог на стол подала.

– Костюм вот купил, – похвастался Петр, – в Пскове в универмаге.

– Красавец ты у нас, – улыбнулась женщина, – парень хоть куда!

Вернулся Николай. Петр протянул руку и тут же не удержался похвастать насчет обновки. Николай смерил друга взглядом и сквозь зубы процедил:

– Не слепой, вижу. Всей деревне, наверное, растрезвонил? Сияешь, как тот масленый блин. Вырядился, как секретарь райкома!

– Да что ты, сынок? – всплеснула руками мать. – И ты купи себе такой же!

– Ни к чему мне, – отрезал Николай и как-то не по-доброму взглянул на товарища…

Да, не заладилось у них чего-то в этот раз. И вечером, когда на танцы шли в Изборск, больше молчали. Петр пылинок с костюма уж не стряхивал, да и платок в боковой карман переложил, а Николай отчего-то напялил заношенный отцовский пиджак, хотя свой имелся неплохой.

И в клубе врозь веселились: Николай больше на улице, на скамейке с дружками сидел, семечки поплевывал да смеялся, когда Петр отдышаться выходил. «Это он в мой адрес, точно в мой», – хмурился Петр, но, впрочем, сердиться ему было недосуг: познакомился он с изборской красавицей – веселой девушкой Клавой. Приглашал ее на все танцы подряд, а она озорно смеялась и не отказывала; прижималась доверчиво, и ее пушистая прядка волос нежно щекотала ему щеку.

Потом Петр провожал ее до дома, и они долго стояли у калитки, неумело целовались и говорили о пустяках… Отпел, умолк соловей, а они все не могли расстаться. И лишь когда, напившись воды с березового листка, соловей вновь выдал свою первую утреннюю трель, Петр наконец засобирался.

– Ждать будешь? – спросил напоследок.

Буду, буду, – кивнула она и озорно рассмеялась.

– В следующий выходной жди, – пообещал он.

Николай проводил друга молча, сухо кивнул и вяло пожал руку.

Так я приеду через неделю, ты не против? – прощаясь, спросил Петр.

Николай пожал плечами, и непонятным, двусмысленным был этот ответ. Петр-то подметил это – как же не подметить? – но виду не подал: больно хотелось повидать свою ненаглядную.

Однако вышло так, что ни через неделю, ни через две Петр быть в Гусинце не смог: мешали какие-то вроде бы пустяковые, но одновременно и нужные дела. Кабы знал он, чем это обернется, так, верно, все бы бросил – ведь думал же ежеминутно о красавице Клаве; подарки ей купил – лакированную сумочку с блестящей металлической пряжкой да еще сластей и угощений всяких. Но, увы…

На четвертую неделю, как выехал наконец в Изборск, отчего-то защемило сердце, заныло, и страх легким облаком затрепетал в груди. Может, виной был дождь – нудный, серый, затяжной, укутавший лоскутной хламидой дорогу и настойчиво стучащий в окна автобуса? Петр размазывал по стеклу прокравшиеся внутрь струйки и безмолвно торопил водителя: «Скорей, ну, скорей же!» Как будто от этих спасенных скоростью пяти минут хоть что-то могло зависеть.

Почти бегом он промчался по длинной выставившейся высокими каменными заборами улице мимо потемневших от дождя древних крепостных стен и спрятавшихся в серой пелене святых храмов и сходу рванул на себя знакомую калитку. На стук в дверь вышла женщина, смутно похожая на красавицу Клаву, только постаревшую разом лет на двадцать, потяжелевшую от забот да труда непосильного.

Тебе чего? – спросила.

Мне Клаву, – ответил Петр и вытянул шею, пытаясь заглянуть за спину женщины и высмотреть там свою красу девицу.

Так нет ее, – сказала женщина, склонив голову набок и рассматривая незваного гостя, – они с Колькой куда-то лыжи навострили – верно, скоро придут, если не загостятся у кого – дождь ведь.

С каким Колькой? – похолодел Петр.

Да с этим, – женщина хлопнула себя по боку, – с этим самым, из Гусинца, Антона Фролова сыном. А ты сам-то кто будешь, не из изборских ведь?

С Колькой? – резко переспросил Петр, пропустив последний вопрос мимо ушей.

С ним. А что? – удивленно сказала женщина и добавила: – Он парень серьезный, обстоятельный, уже и замуж за него предложил, хотя ухаживает меньше месяца…

Три недели, – убитым голосом поправил Петр и медленно пошел прочь со двора.

Ты кто ж будешь? – сердито крикнула вдогонку женщина. – Никак, дружок Колькин Петька, про которого он сказывал, что подружки у него в каждой деревне, да и в городе с десяток? Тот, что ли?

Но Петр уже с силой закрыл за собой калитку. Он шел, не разбирая дороги, разгоняя ногами по сторонам ядреные изборские лужи. Голова кипела от горьких мыслей, и рвались наружу обидные слова: «Колька – подлец, подлец, оговорил… За что так? Друзья ведь, поди… Жениться, видишь ли, он собрался. А говорил что? Нет, никогда не прощу…А ведь, наверное, им тоже пел соловей? Она смеялась, а он прижимал ее к себе… Не прощу!..» Как раскаленный железный шар, перекатывалась внутри обида, ожигая нестерпимо, так что хотелось пасть разом на землю, бить ее руками и ногами, кусать ее, грызть… Долго ему было и плохо, и горько, а потом чуть-чуть улеглось: закатилась обидушка куда-то в темную пустоту его души, да и засела там занозой свербящей. И прежде в этой ямине было черно, не прибрано и недобро, а теперь и вовсе худо там стало. Но как же и прибирать-то в этакой глубине?

С той поры всякое дружество и знакомство промеж прежних друзей прекратились. Вбила судьбинушка между ними клин, да такой, что через всю жизнь, как сквозь масло, пошел. Видно, верно иной раз судьбу злодейкой называют! Или это дела наши – злодеи так ее выворачивают? Эх, если бы кто точно про то ведал…

«Глаза бы мои не видели, уши не слышали», – думал Петр, но о товарище бывшем нет-нет, да вспоминал. Тем более, как узнал, что женился тот таки на Клаве и зажили они в отцовском гусинском доме. «Вот ведь подлец! Мне же назло, – кипел, как самовар, Петр. – И не собирался, а женился! Ну, погоди же у меня!» Рождались в голове фантастические картинки о том, что будто бы приедет он однажды в Гусинец сущим богачом, на персональной «Волге», с карманами, набитыми деньгами. «Лопнет тогда Колька от зависти! Хватит его удар, – недобро мечтал Петр, – и на кладбище его – туда и дорога! А Клавка мне в ноги упадет: прости, мол, ошибка вышла, не признала тебя в свое время! А я – ноль внимания. Я еще и на могиле его спляшу! А что? Спляшу! Русскую плясовую». Так и завелась в его душе, как раз в той самой темной ямине, дурная мысль – сплясать на могиле бывшего сотоварища, пристала, как пластырь к болячке. Просто беда!