Страница 24 из 26
Как всегда, заглянул в библиотеку. Внутрь заходить не стал, чтобы мама не унюхала запаха пива. Приоткрыл дверь, помахал ей рукой, мол, я вернулся. Заметил, что в читальном зале сидит человек семь или восемь. Приятно пахло книгами. И, наконец, пошёл домой. А там был один только дядя Ваня.
Одетый в застиранные галифе и майку, с галошами на босу ногу, старик-сосед сидел на табурете и читал газету «Правда». На столе рядом с ним стояла початая чекушка водки, тонкий стакан с графским вензелем, банка грибов, которые дед летом собирал на Лосином острове и солил, и ломоть чёрного хлеба. Лавр удивился: хлеб-то и водка откуда взялись? Утром он, собираясь в университет, слышал, как дядя Ваня со своею бабой Нюрой переживали, что денег даже на хлеб нет. А старуха ещё не вернулась.
– А, Лаврик! – обрадовался дядя Ваня. – Ты-то мне и нужен.
– Зачем?
– Выпить.
– Нет, это без меня, – ответил Лавр, озирая кухню в поисках кружки. Пить спиртное он после пива не хотел, а вот воды бы холодненькой… Усмотрел кружку на подоконнике, налил себе из-под крана.
Тикали ходики на стене, за окном чуть слышно позвякивал трамвай.
– Интересно, отчего же он со мной выпить не хочет? – бормотал себе под нос дядя Ваня. – Комсомолец, и не пьет с большевиком. Плохо мы ещё воспитываем… эту… как её… смену.
– Что, повод есть? – спросил Лавр, испив водицы. – Ты ж, дядя Ваня, только по праздникам употребляешь.
– А вот, слушай! – отставной пролетарий поднёс к глазам «Правду» и прочитал вслух напечатанное крупным шрифтом: – «СССР заявляет, что будет считать себя свободным от соглашения о невмешательстве в дела Испании, если оно будет нарушаться другими странами». Вот тебе!
– А мне-то что?
– А то, что ты не верил. Все вы не верили! А народ собирает для испанских рабочих подарки! За испанскую революцию люди отрабатывают смены, и перечисляют туда деньги! Правительство отправляет оружие! Я сегодня был на митинге, выступал. Как меня принимали! Как принимали!
«Вот откуда хлеб и водка», подумал Лавр, а вслух спросил:
– И что с того?
Дед отложил газету, наклонился в сторону Лавра и прошептал:
– Да ведь с этого начнётся наконец мировая пролетарская революция!
– Ох, дядя Ваня, вышибут тебя из партии за такие речи.
– Меня?! – вскинулся дед. – Да я лично Ленина знал! С Дзержинским из ссылки бежал! Я вот это … это всё … своими руками создавал, всю власть рабочих и крестьян! И меня из партии? За что?
Лавр, сев на табурет возле их с мамой керосинки, прошептал внятно и раздельно:
– За пропаганду троцкистских идей.
Иван Палыч закручинился, завертел головой:
– Это я не подумал. Эх… Осуждали, да, помню. Но ведь… Знаешь, Лаврик: невозможно бывает понять. Сегодня одно, завтра другое. Но ты прав, да. За троцкизм пить нельзя, – и он решительно отодвинул от себя бутылку.
– Так найди другой повод, – засмеялся Лавр.
– А? Какой?
Лавр подошёл к отрывному календарю, висящему на стене:
– А, вот! Прямо сегодня родился Пьер Дегейтер, автор гимна «Интернационал».
– Это пойдёт. Это можно, наш человек.
Дед выпил, зажевал грибочком, и забурчал себе в усы «Интернационал»:
В кухню, красуясь, вошла девушка с фотоаппаратом на плече. Было ей едва восемнадцать лет, по паспорту она была Ангелиной Пружилиной, и любила играть со своим именем. То она Джилка, то Анжела. В настоящее время представлялась Линой.
Дед в ней души не чаял, хотя с её мамочкой часто был в контрах.
– Можете меня поздравить! – радостно пропела она.
– С чем же? – спросил Лавр.
– С первым прыжком!
– Поздравляю, конечно… Но ведь ты раньше уже прыгала?
– То с вышки! В Краснопресненском парке. А теперь – с аэроплана.
– Страшно, небось, было?
– Советская молодёжь фашиста не боится! – проворчал дед.
– Ничуточки не страшно! – бодро сказала Лина. – Ну, вот просто ни грамма страха. Зато фотографий наснимала, жуть.
Фотоаппарат ей подарила мамочка, причём не обычный ФЭД, а немецкую Leica. Кто-то из коллег привёз ей из Германии. Лина так увлеклась, что без новой игрушки из дома не выходила! Она после школы поступала на журфак, провалилась, и собиралась поступать в следующем году. Теперь набирала журналистский опыт.
– И ещё меня можно поздравить с публикацией! – сказала она, ставя чайник на огонь. – В «Вечёрке» напечатали мою фотографию.
– Которую?
– С метростроевцами. Я принесла газету, потом посмотришь.
– Лепо.
– Но гонорар не платят. Ведь я нештатница. Рабкор.[29]
– Рабкор, а нигде не работает, – бурчал дед, вылавливая из банки очередной грибок.
– Я на курсах учусь! И, между прочим, помогаю развозить в школы хлебобулочные изделия! Сейчас принесу.
Она метнулась в комнату, принесла блюдо булочек на тарелке:
– Ешьте пампушки. Бери, дядя Ваня. Оказывается, некоторые считают, что и пампушки, и шанюшки, это оладьи. А вот и нет! Это булочки.
– Работница, а с работы булочки тырит, – сказал дед, цапнув сразу две пампушки.
– Так ведь в счёт зарплаты! Со скидкой, – пояснила Лина.
– А меня из университета попёрли… – вздохнул Лавр.
– Да ты что!
– Да, вот так…
– Что же ты натворил?
– Маркса поправил. Практически опроверг.
– Иди ты! Разве его можно опровергнуть? Он же памятник!
– Это он сейчас памятник, а раньше был человек. Как мы с тобой.
– Ой, сомневаюсь. Я думаю, он всегда был памятник… Прорабатывали?
– Естественно.
– Страшно было?
– Не страшнее, чем прыгать с парашютом, я так думаю, – сказал Лавр.
– А ты попробуй, прыгни.
– Ну, повторять за кем-то не так страшно. Самый-то страх, это когда что-то делаешь первым. К примеру, первым в мире прыгнул с колокольни, с куском холстины за спиной, сеньор Фаусто Веранцио. Говорил: во, страху натерпелся! А потом пришлось ему бегать от инквизиции. Прибежал в Венецию, тем и спасся: там инквизиция жгла серьёзных оппозиционеров, а научные эксперименты, вроде прыжков с парашютом, игнорировала…
– Ты откуда знаешь про этого… Веранцио с колокольни? – удивилась Ангелина, разливая чай по чашкам. – Нам про такого предшественника парашютизма не говорили.
– А встречались мы, Лина, со стариком Фаусто. Да! Когда я был с посольством в Венеции. Вот он сам и рассказал. Пытался, хитрец, ко мне подольститься: ведь ему хотелось получить денежный заказ. Предлагал продать в Москву проект подвесного моста из железа, и брался сам руководить строительством… Неугомонный был старикан. Но, подумай сама, до мостов ли тогда здесь было! Царя Бориса траванули, Фёдора убили…
– Эй! – она аж присвистнула. – Хорош заливать!
– Нет, ты слушай. Вообще таинственная история. Иду я по Ивановской площади Кремля, всей одежды на мне – чужая пасхальная рубаха, и думаю, как бы мне отсюда подорвать туда, где тепло. Вдруг хватает меня за руку незнакомый подьячий. Спрашивает, ведаю ли я венецийский толк. Я-то знал генуэзский, но разница небольшая. «Да», отвечаю. «А хочешь ехать в Венецию с посольством?». «Да». И в тот же вечер выехали.
– Ты мне книгу Лажечникова, что ли, пересказываешь?[30]
Лавр засмеялся:
– Успокойся! Мне эта история не так давно во сне привиделась.
– Ой, Лаврушка! Сны он мне будет толковать…
– А будешь называть меня Лаврушкой, то я тебя обзову маркизой.
Ангелина томно повела плечами:
– А чем я не маркиза?..
…Разбор «дела Гроховецкого» на комитете комсомола с самого начала носил обвинительный характер. Среди членов комитета было мало ребят с истфака, способных судить, кто прав в споре профессора и студента. Но и они заранее знали, что учение Маркса гениально, а потому верно. Беда была в том, что само-то гениальное учение было известно им лишь по затверженным цитатам…
29
Рабкор – рабочий корреспондент. В первые годы Советской власти – нештатный сотрудник печатного издания, из рабочих.
30
Иван Иванович Лажечников (1792–1869) – писатель, зачинатель русского исторического романа. Его произведения «Последний Новик», «Ледяной дом» и «Басурман» в XIX веке были нарасхват.