Страница 5 из 18
– Не только я, не только Московское царство, вся земля потеряла великого воина…
Слух о том, что князь отравлен, встряхнул Москву не сразу. Но к вечеру уж все точно знали: отравлен. Вину возложили на княгиню Екатерину Григорьевну-жену Дмитрия Шуйского. Знамо, дочка самого Малюты Скуратова, а яблоко от яблоньки… Кинулись к дому Дмитрия Ивановича Шуйского кто с чем, но схватив что потяжелее, поострей, а там уже стрельцы стояли, целый полк.
Вотчина рода Шуйских и место их упокоения в Суздале. Но в Суздале сидел пан Лисовский. Хоронить Скопина решили временно, в кремлевском Чудово Архангело-Михайловском монастыре, а как Суздаль очистится от врагов, то туда и перенести прах покойного.
Пришли сказать царю о месте погребения.
Шуйский сидел в Грановитой Палате, один, за столом дьяка.
– Так, так, – говорил он, соглашаясь со всем, что сказано было.
И заплакал, уронив голову на стол. И про что были те горькие слезы, знали двое: царь да Бог.
Польский король, не забывший избиения поляков в Москве и, наконец, справившийся с рокошем*, объявил России войну и осадил Смоленск. Был издан приказ всем польским воинам оставить Тушино и вернуться под знамена польского короля.
Среди поляков начался раскол: одни повиновались приказу короля, другие – нет.
Гетман Вора князь Рожинский, вывел свои войска из Тушино и с развернутыми знаменами двинулся к Смоленску. Положение Лжедмитрия стало практически безвыходным, сил, способных противостоять московским полкам не было. Все оставшееся воинство превратилось в отдельные банды, совершающие набеги на расположенные неподалеку городки и селения. С самим Лжедмитрием уже никто не считался. Вокруг Вора во время его стоянки в Тушине собрался двор из московских людей, которые не хотели служить Шуйскому. Среди них были представители очень высоких слоев московской знати: митрополит Филарет (Романов), князья Трубецкие, Салтыковы, Годуновы…
Сигизмунд III через своих посредников предложил им отдаться под власть короля. Но Филарет и тушинские бояре отвечали, что избрание царя не дело их одних, что они ничего не могут сделать «без совета земли».
Вместе с тем они вошли между собой и поляками в соглашение не «приставать» к Шуйскому и не желать царя из «иных бояр московских никого» и завели переговоры с Сигизмундом о том, чтобы он прислал на московское царство своего сына Владислава, а перед этим помог уничтожить тушинского Вора, взамен московские дворяне обещали скинуть с престола Шуйского.
Вор принял решение оставить тушинский лагерь и бежать в Калугу, где еще можно было какое-то время отсидеться.
Прекращение существования тушинского лагеря вселило некоторую надежду в Василия Шуйского.
Нужно было остановить наступление польских войск.
Над войском стал воеводой брат царя, Дмитрий, совершенно бездарная личность.
Он двинулся на освобождение Смоленска, но в первом же сражении был наголову разбит поляками. Когда в Москве узнали об исходе сражения поднялся «мятеж велик во всех людях», что и ускорило катастрофу. 17 июля 1610 года толпа народа, ведомая Захарием Ляпуновым (братом рязанского воеводы Прокопия Ляпунова), расшвыряв стрельцов, явилась в Кремлевский дворец и потребовала от Шуйского отречься от престола.
Царь отказался и тогда заговорщики начали скликать московский люд к Серпуховским воротам. Многие бояре и сам патриарх Гермоген были привезены туда силой. Собравшиеся у Серпуховских ворот объявили себя «советом всей земли» и «ссадили» царя.
Всем миром был вынесен «приговор»:
«…за Московское государство и за бояр стоять, с изменниками биться до смерти. Вора, кто называется царевичем Дмитрием, не хотеть. Друг на друга зла не мыслить и не делать, а выбрать государя на Московское государство боярам и всяким людям всею землею. Бывшему государю Василию Ивановичу отказать, на государеве дворе ему не быть и вперед на государстве не сидеть. Над его братьями убийства не учинить и никакого дурна, а князю Дмитрию и князю Ивану Шуйским с боярами в приговоре не сидеть». Узнав об этом, Шуйский молча сложил на трон скипетр, державу, царский венец и уехал из Кремля в свое имение. Но и на этом беды свергнутого царя не закончились.
Весь следующий день Шуйского колотила дрожь: что медлят сторонники, отчего купечество помалкивает, а дворяне? Неужто не дошел до них указ о передаче поместий в отчины?
В этот самый миг дверь с треском отворилась. В дверях Захарий Ляпунов и толпа.
Ввалились в комнату: князь Михаил Туренин, князь Петр Засекин, князь Федор Мерин-Волконский, дворяне…
Мерин-Волконский подошел к царице.
– Ступай с нами!
– Куда?! Как смеешь?! – вскочил Василий Иванович, но его оттеснил от жены Ляпунов.
– Хлопот от вас много…
Чего, ребята, ждете, уведите царицу! Знаете, куда везти!
– Василий Иванович! – закричала Марья Петровна, но ее вытащили из спальни, и она больше не звала.
– Куда вы ее? – спросил Шуйский.
– А куда еще – в монастырь, в монахини.
– Вы не смеете!
– Ты смел государство развалить!?
– В какой монастырь?!
– Да зачем тебе знать? – ухмыльнулся Ляпунов. – Тебе мир не надобен. Богу будешь молиться… А впрочем, изволь – в Ивановский повезли.
Сегодня и постригут.
– За что меня так ненавидите?
За Отрепьева, за польские жупаны, от которых русским людям в Москве проходу не было? За то, что я низвергнул их? – взмахнул руками, отстраняя от себя насильников.
Кого я только не миловал! Злейших врагов моих по домам отпускал. Казнил одних убийц. Я ли не желал добра России, всем вам?
– Чего раскудахтался? – сказал Ляпунов и повернулся к появившимся в комнате чудовским иеромонахам.
– Постригите его, и делу конец.
Иеромонах, белый как полотно, спросил царя:
– Хочешь ли в монашество?
– Не хочу!
Иеромонах беспомощно обернулся к Ляпунову.
– Что вы как телята! Совершайте обряд, чего озираетесь? Вот иконы, а Бог всюду!
– Но это насильство! – крикнул Шуйский.
– А хоть и насильство. – Ляпунов схватил царя за руки – Не дергайся… Приступайте!
Иеромонахи торопливо говорили нужные слова, Шуйский кричал:
– Нет! Нет!
Но князь Туренин повторял за монахами святые обеты.
Кончилось, наконец.
– Рясу! – зарычал Ляпунов.
Василия Ивановича раздели до исподнего белья, облачили в черную иноческую рясу.
– Теперь хорошо. – Ляпунов с удовольствием обошел вокруг Василия Ивановича.
– Отведите его к себе в Чудов монастырь. Да глядите, чтоб не лентяйничал, молился Богу усердно.
– Дураки! – крикнул насильникам Василий Иванович. – Клобук к голове не гвоздями прибит!
…Царицу Марью Петровну постригали в иноческий сан в Ивановском монастыре. Силой. Вместо обещаний Господу, вместо радости и смирения царица срывала с себя рясу, бросала куколь, кричала мучительницам своим:
– Будьте прокляты, сослужители Змея! – и плакала, плакала, звала мужа своего. Царицу заперли в келии.
Ночью к ней пришла игуменья:
– Патриарх Гермоген поминает мужа твоего Василия царем, а тебя, Марья Петровна, царицей. Не брани нас, терпи. Бог даст, уляжется смута.
– Прости и ты меня, матушка, – ответила государыня.
– Но я так тебе скажу. Коли патриарх насильного пострижения не признал, то и тебе не следует держать меня за инокиню…
– Будь, по-твоему, – согласилась игуменья.
Царица за себя постояла, а Василий Иванович монахам перечить не стал.
Держали его в Чудовом монастыре, в тюремной келии.
Патриарх Гермоген на каждой службе возглашал проклятье Ляпунову и его мятежникам, объявляя постриг Шуйского и жены его в монашество насильством, надругательством над церковью. Гермоген монахом назвал князя Туренина, который произносил обеты и повелел ежедневными молитвами замаливать грех свой перед Господом.