Страница 17 из 18
Гетман на это отвечал:
– Когда к вам отпишут патриарх и бояре по совету всей земли, что в Смоленск велено впустить королевских людей, тогда мы и скажем вам про то, скольким людям нужно быть в Смоленске. Тогда и Смоленск приведем к крестному целованию на имя короля.
Ясно было, что гетман рассчитывал так: нужно только, чтобы Смоленск отворил ворота, а там он будет в полном распоряжении у поляков.
После беседы с Жолкевским Филарет сказал Голицыну:
– Нельзя никакими мерами впустить королевских людей в Смоленск. Если мы впустим хоть немного, то уже Смоленска нам не видать более. Пусть, коли так лучше король возьмет Смоленск взятием, мимо договора и своего крестного целования. На это судьба Божия, лишь бы нам слабостью своею не отдать Смоленска.
При очередной встрече Жолкевский объявил:
– Государь король Жигимонт позволяет писать вам в Москву об указе и послать с вашим гонцом. Только вы должны писать вот что: король дает своего сына королевича на Московское государство, но отпустит его с сейма в Московское государство тогда уже, когда оно успокоится, чтобы ему приехать на радость и потеху, а не на кручину.
Когда будет в Смоленске королевская рать, тогда мы с вами поговорим о королевском походе. Тогда посоветуемся, куда королю учинить поход: в Польшу ли, или на «вора», и как промышлять над «вором». А пока королевская рать не будет в Смоленске, то нашему государю не отходить от Смоленска, и будет он промышлять над Смоленском скоро. Что нашему государю дожидаться вашего указа из Москвы?
Не Москва нашему государю указывает, а наш государь Москве. И если кровь прольется, так на вас ее Бог взыщет, что в Смоленск не впустили. Больше нечего нам съезжаться и толковать! Пишите себе об указе в Москву, а государь наш немедля будет промышлять под Смоленском.
И действительно, через сутки, 21-го ноября, поляки начали приступ. Послы были печальными свидетелями, как поляки, немцы, черкесы подступали к городским стенам. Слух их был потрясен взрывом Грановитой башни, куда направился сделанный заранее подкоп. Распалась баня. Вырвало при ней саженей десять городской стены. Но осажденные неутомимо починяли и заделывали взорванное место, дружно отбивали приступ и отбили, королевское войско должно было и на этот раз отступить, как уже отступало не раз прежде, ничего не сделав над упорным городом.
Обо всем этом послы написали в своей грамоте и послали гонца, а король послал также в Москву свою грамоту, писанную в то самое время, когда его войско шло на приступ Смоленска.
В ней он теперь прибавил, что для спокойствия Московского государства необходимо ему оставаться в нем, и он не может уходить в Польшу или Литву.
«Нельзя оставить, – писал он, – “вора” в государстве Московском. За него еще многие города стоят, и много людей убегает к нему из разных городов. Как только мы выйдем, так и “вор” укрепится. Из людей вашего народа много таких, которые благоприятствуют ему, кто ради его, а другие ради своих лихих замыслов…»
Поняв, что послы уступать не хотят, поляки попытались произвести раздор в посольском стане.
Пригласили несколько дворян, в которых подмечали способность поколебаться, обласкали их, вручили им грамоты на пожалованные королем поместья, и предложили отстать от посольства, ехать в Москву и приводить там народ к присяге королю.
Набралось охотников «отстать», таким образом, от посольства, двадцать семь человек, и в числе их значительные лица: думный дьяк Сидовной-Васильев и дворянин Василий Сукин. С ними сошлись также Спасский архимандрит и Троицкий келарь Авраамий Палицын.
Поляки хотели еще, чтобы некоторые люди посольские взялись склонить смолян ко впущению польского гарнизона. Поляки рассчитывали: авось смоляне, услышавши, что люди из посольства советуют им так поступить, не догадаются и подумают, что так все в посольстве решили.
С этой целью Лев Сапега пригласил к себе дьяка Томилу Луговского и, оставшись с ним наедине начал разговор.
– Я тебе желаю всякого добра и останусь тебе всегда другом, только ты меня послушай и государю послужи прямым сердцем, а его величество наградит тебя всем, чего пожелаешь. Я на тебя надеюсь. Я уже уверил государя, что ты меня послушаешь.
– Всяк себе добра желает, – сказал дьяк Луговской, – великой честью себе почитаю такую милость и готов учинить все, что возможно.
Сапега продолжал:
– Вот из города кликали, чтоб к ним прислали от вас послов кого-нибудь сказать, что им делать, и они вас послушают и учинят королевскую волю. Василий Сукин уже готов, ожидает тебя. Вам бы ехать под Смоленск вместе и говорить смолянам, чтобы они целовали крест королю и королевичу разом и впустили бы государских людей в Смоленск. Если так сделаешь, то государь тебя всем пожалует, чего захочешь.
– Мне этого нельзя учинить никакими мерами, – сказал Луговской, – присланы от патриарха, от бояр и от всех людей Московского государства митрополит Филарет и боярин князь Василий Васильевич Голицын с товарищи: мне без их совета не токмо, что делать – и помыслить ничего нельзя.
Как мне, Лев Иванович, такое учинить, чтоб на себя вовеки клятву навести? Не токмо Господь Бог, и люди Московского государства мне не потерпят и земля меня не понесет. Да лучше по Христову слову навязать на себя камень и кинуться в море, чем такой соблазн учинить! Да и государеву делу в том прибыли не будет никакой, Лев Иванович. Ведомо подлинно: под Смоленск и лучше меня подъезжали и королевскую милость сказывали, – смоляне и тех не послушались.
А только мы поедем и объявимся ложью, то они вперед крепче будут и никого уже слушать не учнут. Надобно, чтоб по королевскому жалованью мы с ними повольно съезжались, а не под стеною за приставом говорили. Это они все уже знают.
– Ты, – сказал Сапега, – только поезжай и объяви им себя. Говорить с ними будет Василий Сукин, он ждет тебя.
Не упрямься, поезжай, послужи государю нашему. Королевское жалованье себе заслужишь.
– Я государскому жалованью рад и служить государю и тебе, – сказал Луговской, – что можно, то сделаю. Чего нельзя, за то пусть на меня королевское величество не положит опалы.
Мне никакими мерами нельзя без митрополита и без князя Василия Васильевича с товарищи ехать под город. Да и Василию Сукину непригоже так делать, и Бог ему не простит. А буде захочет ехать, его в том воля.
Луговской пересказал разговор свой послам. Они пригласили к себе Сукина, Сидовнего и Спасского архимандрита. Палицына также звали, но он сказался быть в числе отправляемых Сигизмундом в Москву.
– Мы, – говорил им Филарет, – отпущенные люди из соборной церкви Богородицы от чудотворного ся образа. Благословили нас патриарх и весь освященный собор и посылали нас бояре и все люди Московского государства. Попомните это: побойтесь Бога и его праведного суда, не метайте государского и земского дела. Видите, каково дело настает: такого в Московском государстве никогда не бывало. Московское государство разоряется, кровь христианская льется беспрестанно, и неведомо, когда и как ей уняться. А вы то, видя, кидаете такое великое дело и едете в Москву.
– Нас посылает король со своими листами в Москву, для государского дела. Как нам не ехать? – возразили приглашенные.
Их не уговорили, и они уехали. За ними 27 человек дворян уехало. По примеру Спасского архимандрита и келаря Авраамия Палицына, оставили митрополита протопоп Кирилл и с ним попы и дьяконы. Из оставшихся, таким образом, от послов не поехал в Москву, но остался в польском лагере Захар Ляпунов.
Пируя с панами, он насмехался над послами московскими.
Поступок всех уехавших сильно оскорблял чувства оставшихся.
Авраамий Палицын, можно сказать, положительно поступил, он сделал это не по дурному побуждению.
Он понял, что из этого посольства не будет ничего доброго, и ожидал, что оно окончится пленом. Поэтому ему казалось благоразумным убраться заранее, чтобы иметь возможность служить родной земле.