Страница 2 из 5
– Ты садись, не стой, садись, голубушка. – Воронцов взял за руку девушку, и та едва не отдёрнула её. Прикосновение показалось на редкость неприятным. Хоть и было свежо, а пальцы графа почему-то оказались потными, да к тому же ещё… мелко тряслись.
Она совсем не сопротивлялась, когда повёл её к дивану столичный сановник. Скромно уселась на самый край и убрала сдвинутые ноги в сторону, боясь запачкать или испортить дорогую барскую мебель.
– Митрофанова, значит, дочка ты? – спросил граф.
– Его самого, – подтвердила Агафья.
– Помню, помню, смутно помню верного мне всегда отца твоего. Да вот честно скажу тебе. Не к отцу я приехал. Не к отцу, а к тебе. Люди всякое говорят. Дай, думаю, сам посмотрю. Как зовут тебя, красавица?
– Агафьей отец прозвал. Так и кличут все с тех пор.
– Вот ведь лапотники! Босоногие! – не на шутку огорчился старичок и так сморщился, что лицо стало напоминать заквашенное в кадке яблоко. – Не могли такому сокровищу другое, достойное имя подобрать. Венера аль Афродита, не иначе. А хочешь в столицу, голубушка? Хочешь увидеть двор царский?
– Хочу, – невольно выдохнула с воздухом мечту девушка, давно грезившая выбраться из Черниговки. Тяготила её размеренная крестьянская жизнь, когда за бесконечным и однообразным трудом не замечаешь, как садится и всходит солнце. А когда приходит срок покинуть грешную землю, то понять не можешь, куда же ушло отпущенное сверху время.
– Ты ведь знаешь, кто я? – неожиданно грозно сдвинул лохматые брови граф. Были они у него на удивление смешные. Кустистые и чёрные, а парик-то на голове совершенно белый, пудрой посыпанный.
– Знаю, конечно, батюшка. Барин ты наш и кормилец, граф Воронцов.
– Стало быть, получается хозяин всего вокруг сущего?
– Выходит так, – пожала плечами Агафья и почему-то подумала о Боге. Ему – то, что граф оставил?
– Ежели дело так обстоит, то и подчиняться мне все должны с полуслова. В том числе и ты. Не буду ходить вокруг да около, душенька. Как вошла ты, так сердце моё словно запело и как у юноши безусого затрепетало. Так уж ты мне понравилась. Только послушайся меня, ангелочек мой, – быстро и возбуждённо залепетал старый граф. – И точно поедешь со мной в столицу. Фурора наделаешь немалого! И все будут завидовать тебе нехорошей серой завистью. А всего-то для жизни беззаботной и щастливой малость малая требуется. Всего-то ничего, ничегошеньки. Скидай свой сарафан парчовый, да порадуй взор старика скрытой красотой своей.
Агафье показалось, что ослышалась она. И словно от слов барина окаменела.
– Что ж ты молчишь, душенька моя? – плотнее прижался к девушке Воронцов. Пахло от него какими-то волшебными незнакомыми запахами, духами заморскими и ещё… глубокой старостью, кожей заплесневевшей и скорой смертью.
– Как могла такая ягодка вырасти на болоте? – нетерпеливым срывающимся голосом продолжал Воронцов. Он всё время пытался прижаться к молодому телу, а девушка постепенно отодвигалась от него до тех пор, пока не упёрлась спиной в крученый налокотник дивана. Граф же продолжал наступать, привыкший брать своё и чужое с силой и нахрапом:
– Я тебя озолочу, душенька, – сухая ладонь легла на налитую грудь и жадно сжала её. Воронцов весь затрепетал.
– Нельзя так, барин, – срывающимся голосом прошептала Агафья. – Ох, нельзя так… До свадьбы нельзя! Грех великий будет обоим! И люблю я другого…
– Грех будет, если мне откажешь, – прохрипел граф. Другой рукой жадно захватил в полон вторую грудь неподатливой крестьянки.
Не в силах больше сдерживать себя, девушка оттолкнула от себя именитого ухажёра. Оттолкнуть-то оттолкнула, да силы молодой деревенской не рассчитала. До другого края большого дивана отлетело тщедушное тельце.
– Грех то, барин, – снова укоризненно и испуганно прошептала Агафья, сама ошеломлённая своей силой и слабостью барина.
– Ах ты, босячка! – черты высохшего, словно старое дерево лица перекосились, а парик сдвинулся набок, открыв часть совершенно лысой, в пятнах головы. – Силой тебя возьму! По праву хозяина!
Он навис, пристав над девушкой, схватился за край батюшкиного сарафана, да так рванул на себя, что не только лямку порвал, но и разорвал материю по шву до самого бедра.
Не колеблясь ни секунды, как никогда не раздумывала она в подобных ситуациях с настырными парнями в Черниговке, Агафья мгновенно остудила пыл поклонника увесистой пощёчиной. Да опять же силы не рассчитала. Мотнулась голова, как у куклы, а из носа кровь показалась.
Рассерженным и испуганным зверьком одним прыжком отпрыгнул граф от добычи и закричал тонко и истошно:
– Марфа, Наташка, зови дворовых! На меня напали!
Тяжело поднялась Агафья с дивана, машинально поправляя порванную одежду, и замерла, застыла, не понимая и не зная, что же ей делать дальше.
А в коридоре уже затопали слуги графа. В комнату ворвались два здоровенных парняги. Один местный, что за рощей следил и деревенских жителей к ней не подпускал, рыжий и веснушчатый детина Степан, давно положивший глаз на Агафью.
Другого она не знала. Крепкий, кряжистый, одетый в зелёную ливрею и белые чулки. Из той свиты, что приехала вместе с графом в деревню.
– Она… – весь трясясь и задыхаясь от гнева, указал граф на застывшею, словно статуя девушку. – Она… Напала на меня! Кровь пролила … Бунтовщица! Убийца!
Агафья и не попыталась сопротивляться, когда два крепких парня заломили ей руки за спину, заставив согнуться перед барином в три погибели.
– Собирайте всех дворовых! Кузнеца, пастуха, всех лакеев! Отдаю её вам, коль графа отвергнуть посмела! Пусть грех теперь замаливает. А вы задайте ей не жалеюче! Задайте так, как быки на пастбище корову бывает, все, все отлюбят! Так, чтоб до родного стойла с трудом дошла.
– Вот и стала ты теперь по закону моей, – тихо ухмыльнулся в ухо Степан, обдав запахом гнилых зубов.
Покорно, не сопротивляясь, Агафья дала вытащить себя во двор.
– Куды её? – спросил незнакомый светловолосый слуга.
– А вон, баня рядом видишь, – указал Степан. – Там и оприходуем злодейку. Ты беги, беги приказ графа выполняй. Собирай всех, а я её посторожу.
– Лады, – одну руку Агафьи отпустили из цепкого захвата, и она услышала, как торопливо удаляются шаги. Степан за волосы, за заплетённую с такой любовью и тщательностью косу потащил жертву в баню.
В бане было душно.
В бане было жарко.
В бане было тесно.
Вдоль стен стояли две простые скамейки, да весело горели дрова в печи.
– Первым-то буду всё-таки я у тебя, Агафья, – повалил девушку спиной на скамейку Степан. – Долго будешь меня вспоминать и жалеть, что всё время отказывала.
Внезапно девушка проснулась от дурного удушливого сна. Силы вернулись к ней. Обхватила руками Степана за спину и повалила набок, на деревянный пол вместе со скамейкой.
Вырвалась из цепких объятий, вскочила, схватила первое, что попалось под руку – совок и всунула в открытую дверь печи. Набрала полную гору горящих углей и швырнула, бросила с совка их все ярким метеоритным дождём в лицо Степана.
– Федьку я люблю, а меня никогда вы не получите! – закричала она громко и с надрывом и выскочила наружу.
Схватившись за лицо, покатился по полу, воя по-звериному Степан. Видимо, попали огненные снаряды ему точно в глаза, ослепили, выжгли их и лишили зрения.
Агафья выскочила из бани, оглянулась и, не заметив никого на дворе, схватила большое полено, перекатила под двери, напрочь их закупорив.
Не оглядываясь и уже не видя, как быстро зализал пламенем огонь высушенное дерево, как повалил дым из дверных щелей и маленького оконца, бросилась бегом что есть сил в сторону спасительного леса.
В одно мгновение запылала баня. И когда народ сбежался, полыхал сложенный из сосновых брёвнышек домик с забитыми паклей щелями вовсю, жаром не давая никому приблизиться. Не помогали принесённые вёдра с водой. Сквозь шум и гомон, треск горевшего дерева нет-нет, да прорывались изнутри нечеловеческие вопли заживо горевшего Степана.