Элла Алекс

Хозяйка виллы вошла в мои, а вернее в свои апартаменты. В день моего приезда я не видел ни ее, ни кого бы то ни было из персонала, которого здесь, похоже, и не было. Я лишь звонил ей по приезду, и она объяснила по телефону, под каким из цветочных горшков во дворе найти ключ от комнаты. Вот и весь ресепшн. Теперь, почти сутки спустя, она стояла и излучала гостеприимство, а глаза при этом не забывали оценивать меня самого и то, как я обходился с ее собственностью. Сковородка с яичницей продолжала потрескивать на плите. Я передвинул ее на холодную конфорку.

– Хотите чего-нибудь выпить? Холодного чаю? Воды?

– Спасибо, все в порядке. Как вам тут нравится, все хорошо?

Обмен любезностями неминуемо завершился, и она наконец объяснила, что в молодости три года училась в Санкт-Петербурге, сама из Финляндии, муж из Норвегии, а жить они решили в Греции. Говорит на пяти языках, управляет строительной компанией в городе Родос и организует особые поездки для иностранных художников, которые хотят увидеть необычные уголки острова, недоступные пляжным туристам. Наше знакомство могло бы на этом и закончиться, но в какой-то момент мы оба вдруг решили, что разговор становится увлекательным, а яичница подождет, и она сказала:

– Элла, Алексей, я покажу тебе виллу.

Анн-Софи показала мне все: начиная с веранды с грилем, которую она использовала как конференц-зал для вечерних встреч со своими художниками; аллеи, обрамленной побегами винограда, – и вплоть до кладовки, зарослей лаванды и последнего кактуса, затерявшегося между огромных старых амфор, наполовину вкопанных в красноватую землю на заднем дворе у забора. После получасовой экскурсии хозяйка вспомнила, что ей пора в город, и на прощанье сказала:

– Алексей, пользуйся всем, чем хочешь. Попробуй виноград, попробуй плоды кактуса – они как раз поспели. Пока что ты тут единственный жилец. Еще одна пара постояльцев приедет только в конце недели.

Так я и поступал: ел ее виноград, гладил футболки ее утюгом из кладовки, даже кактус попробовал – и как ни осторожничал, этот ярко-желтый плод, казалось бы, аккуратно очищенный от кожуры ножом и вилкой, всадил мне в язык несколько злобных незаметных колючек. Фотка этого эксперимента уже через пару дней затерялась в моем инстаграме, а вот ранки от колючек еще долго напоминали о себе, как я ни полоскал рот морской водой днем и рициной по вечерам.

Рицина – ярко-желтое, довольно крепкое вино из бутылки-чебурашки за 97 центов – направляла взгляд в небо, а мысли в прошлое. В небе такая же ярко-желтая, как рицина, полная луна соседствовала с огромным пятизвездием Кассиопеи, выпершимся на передний план на ярко-чернильном небе. На какое непривычно высокое место ты здесь забралась, Кассиопеюшка! А в какое нежданное место забрался ты сам, Алексеюшка? Еще месяц назад ты и знать не знал о существовании этой виллы, о тени этого балкона над твоей комнатой, о вкусе чертовой рицины и вообще о том, что скоро снова вытащишь для новой поездки свой старый рюкзак, который носит следы стольких пляжей и придорожных камней, полит дождями в стольких городах и порыжел от солнца стольких стран, пошоркан ковролином в стольких самолетах и отелях. Рюкзак многократно усовершенствованный и настолько знаменитый, что стал даже героем эссе. Я написал его здесь же, на террасе виллы, в качестве развлечения и пробы пера. Глядя на рюкзак, я внезапно почувствовал к нему некое одухотворенное уважение, а потому, обложившись фруктами, сигаретами и антимоскитными дымилками вокруг ноутбука, написал следующее:

«Рюкзак и Полотенце,

или говоря книжно, старомодно и трактатно, «О родственных связях предметов экипировки путешественника».

Одним вещам на свете суждена прозаичная жизнь в среде привычной ежедневной рутины, в монотонном служении людям, которое оценивается лишь суммой, уплаченной за эти вещи в магазине, и скоро забывающейся. Еще существуют вещи, вроде бы сделанные добротно и со смыслом, но едва только попадут в круговорот человеческих жизней, как тут же оказываются ненужными, и продолжают существование на обочине, незадействованные, брошенные, – и счастье, если их заметит какой-нибудь фотограф с художественными задатками и не до конца убитым офисной работой подсознанием поэта. Хоть так на них взглянут.

А бывают вещи другого сорта, которым повезло быть задуманными для жизни яркой, полной перемен и впечатлений. Вещам-то самим, конечно, до лампочки. Но если у вещи есть история, то флёр воспоминаний  и ассоциаций, которые она способна пробудить, как будто насыщает ее некоей гордой (или робкой) самостью. Как будто эта аура, отчетливый тонкий запах истории, свидетельствует, что у вещи даже может быть душа.

Черный рюкзак, вышедший из-под швейных машин санкт-петербургской фабрики году в 2005-ом, не был состряпан для таскания школьных учебников или для ежедневной тряски в метро в час пик среди ароматов уставших человеческих тел. По нему сразу было видно: он неплохо продуман, добротно скроен, прочно сшит, так что его судьба – путешествия. А после некоторых усовершенствований, постепенно внесенных хозяином, он стал даже уникальным в своем роде: сначала на правой лямке появился маленький подсумок для мобильника и сигарет, потом на левой лямке добавился подсумок побольше – его использовали для ношения бумажника, паспортов и посадочных талонов, и он был достаточно вместителен даже для туристических карт. И в заключение к самому верху присобачили хитрую конструкцию из металлических полупетель и широкой прочной резинки, которая при переизбытке вещей в поездке могла удерживать довольно увесистый сверток с одеждой или едой – когда путешествия проходили по земным или водным дорогам и над хозяином не довлели ограничения авиационной ручной клади.

В разное время рюкзак стоял на мраморе площади Св.Петра в Ватикане и на граните Невы в Петербурге, на красном ковре отеля в Памуккале и на белом дощатом подоконнике в Праге, на песчаных пляжах Остии и Тарифы, на серой гальке Ниццы и черной пемзе Этны, на бастионах Валетты и Кадиса, он водружался на парапеты Будапешта и надгробные камни Братиславы, на обломок колонны Карнака и на крышу Александрийской библиотеки, вдыхал испарения бензина и гниющего мусора в Бангкоке, пивные выдохи Кельна и Брюсселя, его лямки много месяцев трепались по ветру на байке в городках и джунглях Пхукета, а клапан обгорал на солнце Севильи, Ларнаки и Перпиньяна, пористая спинка вдыхала ночной воздух Лиссабона и Фессалоник, материал промокал под дождями Вены и Толедо и впитывал такие разные снега Сеговии и Москвы.

Самое губительное для рюкзака – влага, песок и трава. Так что рюкзак давно бы износился, если бы его по возможности не ставили бережно на чистое полотенце.

Полотенце было старшим братом рюкзака. Несмотря на свою продуманную функциональность и даже почти идеальное строение, рюкзак был лишь младшим в этой паре. Полотенце и рюкзак. При всем послужном списке рюкзака, при всех его звездах на фюзеляже, полотенце начало карьеру гораздо раньше. В самой первой заграничной поездке хозяина оно уже было в его багаже, и удивительно, почему его с тех пор ни разу не заменяли. Бело-голубое, почти как греческая таверна, с изображением играющего в мяч дельфина, оно отметило то место на пляже Антальи, куда хозяин в первый раз поставил свою сумку в чужой стране. Сумку он именно ставил, не бросал. И прикрывал ее полотенцем, так что этот маленький бело-голубой бугорок на песке было видно с моря. Ставить сумку, а потом и рюкзак, и набрасывать сверху полотенце хозяин с тех пор взял в привычку. Это был ориентир, и в то же время мера предосторожности. Ориентир – чтобы вернуться из моря к видной издалека исходной точке, месту бивуака. Мера предосторожности – потому что кто покусится на гордо торчащий валун рюкзака, так укрытый полотенцем, когда вокруг него столько отдыхающих, заметивших, как хозяин возводил и укутывал свое место под солнцем? До сих пор не покушался никто. А хозяин спокойно разгребал волны или мерил шагами песок, высматривая иногда крабов, иногда – девушек.