Элла Алекс

– Не пора ли подкрепиться, Алекс? Бери овощи, ветчину, что хочешь! Элла!

Я сел рядом и он протянул мне будущий бутерброд. Я последовал его примеру и стал накладывать на булку салат, дольки помидоров, ветчину… Ливанец кивнул в сторону своих знакомых-греков:

– Не обращай внимания на этих парней. Они больные. Закис приходит сюда каждый день, чтобы познакомиться с такими же как он.

– А чем они занимаются? Хотя бы работают?

Эли пожал плечами:

– Понятия не имею. Эти местные вообще мало работают. Если есть дом и сыр с вином, им больше и не надо. Вот и сидят вечно перед домом или слоняются по улицам и пляжам.

– А ты с ними зачем общаешься?

– Ну, они могут вывести на интересные знакомства. Они местные, в конце концов.

– Понятно.

– Я люблю знакомиться с людьми, ты уже заметил. И да, мой русский друг, я знал тысячи женщин, среди них было много-много прекрасных, реально классных женщин. Но была одна, – внезапно начал говорить мачо-мэн, – была одна, которая разбила мне сердце, и я бы лучше был с ней.

– А что случилось? – подтолкнул я, видя, что ливанец хочет дорассказать свою историю.

– Она замужем. Я знал об этом, но все равно хотел быть с ней. А вот когда она узнала о других моих подругах, сразу прекратила нашу связь. Сказала: или я, или они. Вот и все.

Я уточнил:

– То есть она изменяла с тобой мужу, но требовала, чтобы ты, неженатый мужчина, не изменял ей?

– Да, именно так мой друг.

– И она не думала, как странно ее требование?

Эли пожал плечами:

– Женщины – собственницы, она ревновала.

– А сама она не думала развестись, раз хотела быть с тобой?

– Нееет, я был для нее другом, любовником, развлечением, но не мужем.

– А если бы она все же развелась? Ты бы захотел жениться на ней?

– Не думаю, – косо глянул на меня Эли и перевел взгляд на горизонт. – Вряд ли. В любом случае, это было уже давно. Ну а ты, герой-любовник? Ты был женат?

Я ответил, что нет, и следующие полчаса мы задавали друг другу вопросы и отвечали о семье, работе, друзьях, потом о наших странах и о том, что мы знали о странах друг друга. Познания наши были, как обычно бывает, очень поверхностными, основанными на слухах, легендах и публикациях СМИ. В представлениях Эли о России, конечно, не было медведей в сарафанах, лакающих на Красной площади водку из матрешек. Эли горячо восхищался Путиным, говорил, какой тот молодец, что противостоит Америке и как блестяще превратил Турцию в союзника после того как турецкая ракета сбила российский лайнер. «Вот бы нам такого президента!» – восклицал Эли. Я отвечал, что иностранцы слышат о внешней политике России, но мало знают о внутренней, а внутри проблемы есть, как и у других стран. Эли зажегся и начал рассказывать о внутренних проблемах Ливана – про то, как хрупок мир в этой стране, нашпигованной группами людей разных национальностей и исповеданий, и что ливанцы давно перерезали бы друг друга, если бы религиозные общины не жили отдельно друг от друга, и не придерживались своих районов со строгостью, достойной древних племен. Оказалось, что в Ливане даже есть закон, который точно предписывает, человеку какой веры следует занимать ту или иную должность в государственном аппарате. К примеру, президент – всегда христианин-маронит, во главе правительства – мусульманин-суннит, а парламент возглавляет мусульманин-шиит, и это не может быть по-другому. Иначе будет вечная гражданская война – то есть в данном случае этническая резня.

С удивлениям я узнал, что в Ливане больше всего христиан на Ближнем Востоке, причем христиан православных. Православным оказался и сам Эли, а его имя, которое я сначала принял за уменьшительную форму какого-то другого, – арабская калька библейского имени Или, то есть по-русски Илья. Не меньше удивления вызвали уверения моего нового приятеля, что Ливан – вовсе не полуразрушенная бедностью и терактами земля, а одно из богатейших государств региона, Швейцария Ближнего востока. И что чуть ли не половина жителей там ездит на Лексусах и БМВ. Может и преувеличение, потому что я-то слышал о толпах беженцев из Сирии и о мусульманских селениях в горах Ливана, где люди ходят в сандалиях даже зимой под присмотром бородачей из Хезболлы с калашами на плечах. А может, это наоборот мои представления были ничем иным как мифом, сложенным из кусков новостной ленты и непонятно уже чьей пропаганды. Оказывается, почти все ливанцы с детства говорят на трех языках – арабском, французском и английском. Пришло в голову, что мозги у них должны быть развиты получше, чем у многих. Ведь известно, что изучение любого иностранного языка – лучшая таблетка от Альцгеймера и тренажер IQ. А они с детства говорят одновременно на трех языках!

Я огорчился, но совсем не удивился, когда Эли вдруг выпалил, что ненавидит Израиль. С южным соседом у ливанцев вражда, – как, впрочем, у всех арабов. Особенно после недавней полномасштабной войны. То был не просто «вооруженный конфликт» или «боевые столкновения», как выражаются дипломаты и журналисты. Это была война – с самолетами, танками и артобстрелами, которые достигали столицы, – а дальше вы можете представить, или посмотреть в интернете. О, как Эли не любит Израиль! Когда ливанец начал заменять слово «Израиль» словом «евреи», я сказал, что знаю много хороших евреев, сам от них недалек по происхождению, и что евреи живут не только в Израиле.

– Ты там живешь, и твое мнение объяснимо, твои чувства понятны. Но путать национальность и государство – это… как-то неумно.

Ох, что тут началось. Я выслушал и про Ротшильдов, и про сионский заговор… Обычно я ржу в голос, когда слышу всю эту чушь от незнакомых людей. Но Эли-то был мне уже знаком! Мы с ним сидели голыми на одном покрывале и ели одинаковые будерброды, я уже курил самокрутку из ливанского табака, а он – сигарету из России. Поэтому пока обсуждение не дошло до поедания младенцев, я сказал:

– Эли, ты горяч. Но не прав. Сейчас спорить бессмысленно, это дурной тон. Так что лучше пошли поплаваем, пока солнце не зашло…

– Да почему не прав? Докажи!

Но я, зная с детства, чем заканчиваются кухонные споры о политике, где каждый прав и все в итоге злы, – я не желал такого завершения едва начавшегося знакомства, а потому остановил разговор предложением:

– Потом можем еще поговорить об этом. А сейчас я собираюсь плавать. Как ты говоришь, элла!

8. Звон над старыми камнями.

До вечера на нудистском пляже не произошло больше ничего примечательного: с одинокой гологрудой девушкой на шезлонге, которая так заинтересовала Эли (чего мой приятель старался не показывать), он все же не познакомился. А я, искупавшись еще пару раз в море и полежав полчасика в скальных нишах у берега, не открыл больше никаких новых ощущений от пребывания голым под солнцем.

Когда солнце, наконец, устало созерцать наши неприкрытости и окончательно скрылось за нависшей над бухтой скалой, мы засобирались обратно в город. Эли на дорожку потрепался о чем-то со смотрительницей туалета, – именно так выглядела пожилая гречанка, сидевшая у обшарпанной будки рядом с бетонным помостом пляжного душа, и закутавшаяся по самые горло и запястья в старые полотенца. А на парковке из озорства он сфотографировал голого парня, который весело позировал своему другу на фоне знака «Нудистский пляж». Парень был так воодушевлен, что даже откликнулся на призыв незнакомого ему ливанца подскочить вверх, опереться на этот самый знак руками и животом, и таким образом прикрыть табличкой свое серединное хозяйство. Нудист проделал это с глупейше-залихватской сияющей физиономией.

В машине по пути домой я посвятил Эли в значение огромных вывесок «МЕХА», тут и там встречающихся в Греции на дорогах. Он сам спросил, догадываясь, что под фотографией блондинки в шубе написано именно по-русски:

– Алекс, это же по-русски? Что значит «МЕКСА»?

– Это «меха», Эли. Fur.

Он был любознательным, а я любил сносить языковые барьеры.