Страница 24 из 52
Я вспоминаю тот давний разговор, и мне так жалко дядю Серго — как много пришлось ему пережить… И чувствую — люблю его еще больше.
— Значит, переименовали, — удовлетворенно повторяет Тата. Она задумывается на минутку, глаза становятся строже и печальнее. — А я ведь прекрасно помню тот день, когда Арсен убил генерала Грязнова, — говорит она. — Я все видела своими глазами с нашего балкона…
И Тата поворачивается лицом к распахнутой балконной двери, за которой в густых ветвях акации восторженно верещат воробьи.
— Может, Серж, тебе для твоей книги и пригодится мой рассказ? — спрашивает Тата. — А? Ведь тебя тогда не было в городе, гоняли где-то по тюрьмам, если не ошибаюсь…
— Да, не ошибаетесь, Мария Марковна, — соглашается дядя Серго и усаживается напротив бабушки. — Ну конечно, мне интересно все, что имеет отношение к тому времени. Рассказывайте! Рассказывайте, прошу вас!
Папе тоже хочется послушать, он придвигается поближе, а мама и бабушка перестают переговариваться о своих делах.
— Да, памятный девятьсот пятый! — медленно произносит бабушка Тата. — Сколько бы я ни прожила, наверно, не смогу забыть… Какое царило возбуждение в умах, какое ожидание! В те дни в подъездах и почтовых ящиках мы то и дело обнаруживали листовки. Они либо призывали к свержению царя, к борьбе, к восстанию — это после Кровавого воскресенья, после расстрела в Петербурге… Либо в листовках предлагалось жителям рано гасить свет в окнах в знак траура по только что казненным в Метехах. На улицах стало страшно по вечерам — мрак, тишина мертвая. Только и слышны шаги городового — его будка стояла как раз возле нашего дома…
Посадив меня рядом, дядя Серго облокотился обеими руками на стол и слушает Тату с напряженным вниманием.
— И вот однажды, — продолжает она, — к нам в подъезд подкинули листовку с предупреждением: с одиннадцати до четырех дня не выходить на улицу. Ну и сразу стало ясно: что-то готовится, что-то должно произойти. Но что именно, могли лишь гадать. В тот день мы без конца выглядывали в окна, следили за улицей. Но Георгий Михайлович никого не хотел слушать: твердил, что у него неотложные дела, и уехал с утра в городскую управу… Мы ужасно за него беспокоились… Я не могла усидеть на месте, все бегала на улицу: вдруг что-нибудь случится!.. И вот выскочила я, кругом пусто, ни души. Добежала до угла Головинского проспекта, хотела заглянуть, не возвращается ли Георгий Михайлович. И тут на углу встречаю странного человека в рабочей одежде, с ведром. Меня сразу поразил его взгляд, острый, горящий. Почудилось, он словно бы предупреждает меня об опасности, приказывает вернуться домой… Но сказать человек ничего не сказал, надвинул кепку на глаза и скрылся во дворе. Поразительное его лицо я прекрасно запомнила…
— И это был сам Джорджиашвили? — в необычайном волнении спрашивает дядя Серго, схватив руку Таты.
— Да, Серго, он… Через два дня портрет был напечатан в тифлисских газетах, и я не могла не узнать…
— Н-ну, рассказывайте же подробнее! — торопит дядя Серго, и я вижу, как разгораются румянцем его щеки. — Как раз в тот день он и убил Грязнова?
— Да, в тот день! Как потом рассказывали, Джорджиашвили несколько дней караулил его возле дома. А жил генерал Грязнов по соседству с нами. Ты же знаешь, Серго!
— Конечно, знаю! Но вы подробнее… что вы сами видели?
— Вернулась я домой и жду, что дальше. Ждала, может быть, часа два-три и лишь на минутку отошла от окна, как вдруг грохнуло под окнами, все стекла зазвенели, чуть не вылетели! Я выскочила на балкон и вижу: генеральская пролетка на тротуаре, страшно мечутся, ржут и встают на дыбы перепуганные лошади. И кучер кричит, и городовой бегает, размахивая шашкой, а в коляске, поперек, лежит человек в генеральском мундире, и на нем кровь… Я перепугалась, убежала в спальню. Да и на балкон больше никто из нас не выглядывал — страшно: на улице свистят, стреляют, бог знает, что делается… Ну, а потом вернулся из управы Георгий Михайлович и рассказал, что революционеры казнили генерала Грязнова за его жестокость…
— И это все было на нашей улице? — со страхом спрашиваю я. Не могу представить себе, что убийство совершилось на этой самой улице, по которой я хожу гулять, бегаю к «Лагидзе» пить сладкую воду и покупать мороженое.
— Да, Ли, — кивает бабушка Тата, — под нашим балконом.
— А Арсен? — спрашивает дядя Серго. — Что же, его схватили прямо тут же, возле дома?
— Нет. Ему удалось на время спрятаться напротив, в Александровском саду. Но сразу прискакало множество полицейских, оцепили район и сад, и Джорджиашвили не удалось скрыться… Через день-два его повесили, и я увидела в газете его портрет…
— Да, Арсен, Арсен, какой был талантливый, какой изумительный человек! — вздыхает дядя Серго. — Знаете, его родным тогда отказались выдать тело, побоялись демонстрации, побоялись восстания… И сколько погибло таких, как он!..
— И ты, Серго, мог погибнуть, и Лео… — с задумчивой печалью говорит бабушка Тата. — А после, когда хоронили Грязнова, что тут творилось — ужас! На панихиду собирался прибыть сам царский наместник. У нас в доме дневали и ночевали полицейские и шпики. Сидели и на крыше, и на чердаке, и в подвале — боялись, что и на наместника царского будет покушение.
— Да, сколько прекрасных людей, сколько товарищей наших тогда пропало! — говорит папа. — Нас с Серго спасло только то, что нас как раз выслали из города…
— Но не напрасно же они погибли, Лео! — замечает дядя Серго.
— И что за похоронный разговор сегодня завели! — сердится мама. — Будут Лиане всякие ужасы сниться! Ты бы, Сережа, вместо того чтобы пугать девочку, пошел с ней погулять. Она тут измучилась, нам помогая. А, Ли?
— Конечно, устала! — отвечаю я, хотя и чудится в маминых интонациях усмешка.
— А что, Ласточка? — Дядя Серго поворачивается ко мне, и я вижу, что он уже улыбается. — Действительно, не отправиться ли нам путешествовать?
Я в восторге! Миранда помогает мне надеть легкое весеннее пальтишко и капор, дядя Серго берет свою суковатую трость — приходя, он всегда оставляет ее возле двери, — и мы выходим на залитую солнцем улицу князя Барятинского… хотя, нет, теперь это улица имени Арсена Джорджиашвили.
— Куда же пойдем, Ласточка?
— Конечно, на Руставели!
В городе многие знают дядю Серго, и мне приятно пройтись с ним по главному проспекту, отвечать на приветствия его друзей. Но сегодня он решает иначе.
— А не отправиться ли нам к Куре? А? Посмотрим на реку, на Метехский замок. Растревожили меня воспоминания…
Что ж, на берег так на берег! Мне тоже хочется посмотреть на древний Метехи, который цари превратили в тюрьму, где убивали революционеров.
И, пересекая Александровский сад, мы спускаемся к реке.
В те далекие годы еще не было ни гранитной набережной, ни тенистого парка, разбитого много позже вдоль Куры. Дорожка вилась по краю обрыва — мы шагали, и мелкие камушки срывались у нас из-под ног и, шурша, скатывались в воду и всплескивали там.
Дядя Серго, как и обычно, крепко держит меня за руку, и я снова удивляюсь, какая у него горячая и влажная рука. Я иду и смотрю не себе под ноги, а разглядываю противоположный берег. Вон как лепятся по каменному обрыву домики с башенками и балконами, издали они похожи на птичьи гнезда, которые свиты под карнизом нашего дома. Наверно, в таких домиках страшно жить: балконы свешиваются прямо над клокочущей рекой, кажется чудом, что они не обрываются, не обрушиваются в воду. И как люди, которые там живут, могут разгуливать по балконам, пить на них чай, спать в теплые летние ночи?
Мы останавливаемся неподалеку от Воронцовского моста. Отсюда хорошо виден Метехский замок, освещенный сейчас солнцем, он кажется особенно угрюмым и мрачным.
Дядя Серго показывает мне окно камеры, из которого бежал Камо, показывает другое — через него часовой застрелил Ладо Кецховели.
Я долго разглядываю тяжелые каменные стены, крошечные окошки, а потом взгляд мой перебегает на Куру, на Воронцовский мост, за ним — Плехановская, и там, совсем неподалеку, лавочка дядюшки Котэ. Мне приятно вспомнить доброго старика, и я принимаюсь рассказывать дяде Серго, как мы с бабушкой ходили к нему в гости. Дядя Серго слушает мой восторженный рассказ, но лицо его хмурится, становится замкнутым. Он угадывает мое невысказанное желание и отрицательно качает головой: