Три поцелуя (ЛП)

Мэб вздрагивала от каждого звука, почти не спала из‑за кошмаров, смотрела на улицу только через щель в занавесках, страшась того самого дня, но он все не наступал, и постепенно они вернулись к некоему подобию нормальной жизни — более нормальной, чем была их жизнь раньше.

Их солонка с бриллиантами сгинула на корабле в Марселе, но Язад дал им еще драгоценных камней. Это он их присылал. Он также убедил Эсме поступить в небольшую частную школу недалеко от их района, и она начала проводить свои дни с другими девочками. Поначалу она чувствовала себя скованно, но в школе учились по большей части точно такие же застенчивые девочки, любящие чтение. И впервые она узнала что такое дружба. Оказалось, что она талантливая скрипачка, которая быстро превзошла школьного учителя музыки, поэтому для нее наняли частного репетитора. На день рождение одной из девочек, они устроили чаепитие. Она принесла упакованный в красивую бумагу подарок, съела кусочек торта, и даже потанцевала с мальчиком… но только раз. Она не наслаждалась ощущением его тяжелых рук на своей талии. Она подумала о другом прикосновении, легком, незаметном: о том, как мальчик из цветочного магазина держал ее косу в руке, когда стоял позади нее в очереди в пекарню. Казалось, это было так давно. При воспоминании об этом губы Эсме изогнулись в улыбке. После чего она резко отпрянула от партнера.

Несколько дней спустя по дороге домой из школы она остановилась, чтобы купить маме цветы. За прилавком стоял тот самый мальчик. Увидев, как она вошла, он покраснел. Он был блондином с голубыми глазами, но темными как море, а не ледяными как у Друджей, длинные светлые ресницы, и кожа у него была белой, а щеки розовые, словно тетушки да бабушки, завидев его, не удержались да вдоволь потрепали его за них, и румянец так и остался. Он то и дело запинался, когда помогал Эсме собрать букет, доставая цветы из ведер.

— Космея? — спросил он. Она кивнула, тихо добавив: — И, может быть, несколько лилий.

— Люпинов? — спросил он, поднимая веточку с голубыми цветами.

Они не могли придумать, что сказать, кроме названий цветов, и это казалось своего рода языком. Хризантемы, циннии, дельфиниум, кружевная веточка гипсофилы.

Отдавая ему деньги, Эсме выпалила свое имя и закусила губу.

— Том, — ответил мальчик, вновь покраснев.

Вот и все. Эсме вышла с цветами, прижимая их к груди, коса раскачивалась из стороны в сторону. Свернув за угол, она все еще улыбалась. Возможно, подумала она, на следующей неделе снова купит маме цветы.

Так она и сделала.

Время шло. Эсме часто думала о пепле древних душ, который разносится по всему миру, смешиваясь с пеплом лесных пожаров и войн, пылью пустынь, пыльцой и костями. Со временем боль от нехватки чего‑то в ее душе несколько утихла; она заполнила пустоту музыкой, школьными заданиями и друзьями, поездками на балет с матерью и прогулками в Сент‑Джеймс‑Парке с Томом.

В первый раз он пробормотал приглашение над букетом оранжевых роз, и она практически прошептала:

— Хорошо, — уставившись на лепестки роз.

На следующее утро она встретила его в пальто, застегнутом до подбородка, и они поднялись по Бёдкейдж Уолк, спрятав руки поглубже в карманы, с красными от холода носами. Они остановились на мгновение, чтобы посмотреть, как маршируют солдаты в красных мундирах Конной гвардии маршируют.

— Когда‑то я хотел быть одним из них, — заметил Тлм. — Я даже учился маршировать, как они. Я не знал, что это настоящие солдаты, которые идут на войну. Мне просто нравились их шапки.

— Ради этих шапок убивают медведей, — сказала Эсме.

— Знаю, — ответил он, и спохватившись, быстро добавил, — я больше не хочу быть одним из них.

Насмотревшись на солдат, они направились в парк. Том достал из кармана хлеб, и они покормили уток, наблюдая, как знаменитые пеликаны плывут по зеленым водам озера, словно флотилия маленьких кораблей. Они шли бок о бок и смотрели вперед, время от времени осмеливаясь бросать украдкой взгляды друг на друга. Эсме заметила какая у Тома славная линия подбородка, а Том подивился совершенству лица Эсме. Их взгляды все‑таки пересеклись, и они покраснели, засунув кулаки в карманы еще глубже.

— Спасибо, что погуляла со мной, — сказал Том, когда они вернулись к двери Эсме. Эсме подняла голову, чтобы посмотреть на него — она была ему всего лишь по плечо — и улыбнулась. Мимолетная вспышка радости — обещание, что это не последняя их прогулка.

Утки в Сент‑Джеймс‑Парке и без того не голодали, но за последующие несколько недель и месяцев, они стали намного упитаннее и научились узнавать рыжеволосую девушку и светловолосого мальчика, которые приходили по воскресеньям плечом к плечу с набитыми карманами хлебом. Утки, наверное, не заметили, что через несколько недель Эсме и Том смогли встретиться взглядами и не отвести сразу же глаз (хотя при этом и не переставали краснеть), а со временем смогли сесть на любимую лавочку лицом друг к другу и поговорить, даже когда пеликан по имени Вацлав решил устроиться между ними, чтобы вздремнуть.

Том всегда приносил Эсме цветок. Поначалу это были тепличные розы, а когда наступила весна, нарциссы, а летом георгины, такие большой, что ей приходилось держать их обеими руками. Она смотрела на один из них в июльское воскресенье, сидя на их обычной скамейке. Цветок был белый с нежно‑розовой сердцевиной, и она спросила:

— Какое у него значение?

Щеки Тома покраснели. Георгин означал «Сумасшедшая любовь», и когда он выбрал цветок тем утром в магазине, он знал, что Эсме спросит его значение, ей очень нравилось узнавать о значение цветов — и он представил, как говорит ей об этом. Он подумал, что таким образом сможет сказать ей слово «любовь». Но теперь, когда этот момент настал, у него пересохло во рту. Он пробормотал это слово весьма неразборчиво.

Не разобрав, что он сказал, Эсме подняла глаза и увидела, как он покраснел, а в глазах появилась тревога.

— Что? — переспросила она мягко.

Он сглотнул, и его голос дрогнул, когда он повторил:

— Сумасшедшая любовь, — но ему удалось встретиться с глазами Эсме всего на мгновение на слове «любовь».

Она опустила взгляд на цветок и почувствовала, как это слово распускается в ней подобно бутону, словно солнце коснулось ее, и она подняла свои лепестки к нему, чтобы вобрать в себя его тепло. Она улыбнулась, покраснела. Том увидел и, охваченный внезапным всплеском безграничной смелости, наклонился.

В темных закоулках памяти Эсме сохранилось воспоминание о поцелуе. Она отчетливо вспомнила Михая в снегу, голого, с обнаженными клыками. Этот поцелуй вызвал древние страсти, которые бог пытался стереть, и Эсме вспомнила давление этого поцелуя и даже вспомнила запах той черной реки. Но тот поцелуй принадлежал кому‑то другому. Поцелуй Тома, напротив, не был страстным.

У Эсме даже не было времени, чтобы закрыть глаза и поднять лицо, чтобы встретить его губы, которые в итоге промахнулись. И все же поцелуй состоялся. Пусть неуклюжий и скоротечный, но он принадлежал только ей и Тому.

Том отпрянул и уставился на свои руки, подавленный собственной смелостью.

Сердце Эсме забилось быстрее. Она осторожно протянула руку и переплела свои пальцы с его. Всю обратную дорогу по Бёдкейдж Уолк они держались за руки. Не сговариваясь, они пошли до дома Эсме окружным путем, чтобы как можно дольше не размыкать рук, а после задержались у двери в дом к Эсме, не желая расставаться.

Со временем Том научился целовать Эсме в губы, но его поцелуи оставались все такими же нежными, и он все равно краснел каждый раз, когда видел ее. Может ли он быть родственной душой, с которой она будет делить отпущенные ей века, еще предстояло выяснить. Они были всего лишь детьми, Эсме была ребенком, ребенком, которым Мэб не позволили быть. И это было мило. Эсме была счастлива, и все же ее не покидало тянущее ощущение, фантомная боль, что она потеряла часть себя. Иногда в мгновения тишины, чувство утраты полностью завладевали ей, подобно тому, как болят руки матери, в которых нет ее дитя, лишь пустота.