Кого не жалко

Наши поединки шли на время. Пять минут ожесточённой махни, потом десяток дней тренировок на совершенствование. Обычно с возрастом время начинает течь быстрее и незаметнее. Мы растили из пяти минут вечность. Они удлинялись каждые десять дней. Однажды мы с ним так качественно уделали друг друга за неполные четыре, что где-то наверху спарринги запретили. На практике нам это стало известно не сразу. Ещё с год мы привычно выходили по электрически шипящим коридорам на бой под улюлюканье привыкших к потехе охранников. На больших объектах, пусть даже связанных с научной сферой, всегда работают не одни лишь интеллектуалы. Уроды из охраны привыкли к своему неинтеллектуальному развлечению – стравливанию двух лабораторных крысок. Я – белая, он, безусловно, чёрный. Мы по инерции продолжали растить наши пять минут, не зная, что уже не обязаны этого делать. Охране легко было всё устроить – разве не найдётся в десять дней каких-то пять незанятых минут? Даже у таких, как мы? Ну поменьше повесим на своих цепях с завёрнутыми за спину руками. Я ничего и не подозревала. Охрана не в первый раз делала ставки на нашей травле, приказ шевелиться был привычно груб, коридоры привычно фыркали синими дугами и сыпали белыми жалящими искрами. От электричества ведь не бывает иммунитета? Почему тогда на моей коже перестали появляться прожжённые точки?

Охранники были не интеллектуалы. Им не пришло в голову, что нас перестали выпускать друг против друга не только для того, чтобы сберечь результат многолетних трудоёмких экспериментов и длительного сложного обучения. Они рассудили, что заживает на нас, как на собаках, и однозначно решили, что игра стоит свеч. А мы наращивали потенциал.

Мне не часто удавалось отшвырнуть его, превосходящего меня по физическим параметрам, до первого ограждения. О тех временах, когда я выводила противника с одного удара, давно пришлось забыть, никого живого кроме него мне для разминок не давали. Но вот он сплоховал – оставил мне лазейку. Никому другому она бы не подошла, слишком мало времени, но он должен был всегда держать в уме, с кем имеет дело, а значит, он сглупил. Я врезала ему разрывным ударом. Снаружи такие удары кажутся поверхностными, чуть перекручивается тонкий верхний слой кожи, а внутри незаметно для окружающих крутится оторванный орган. Результат такого удара станет заметен через несколько десятков секунд – мозг не поспевает, поэтому в случае с ним приходится сопроводить удар толчком помощнее, вырвать из пятиминутной вечности нужное время, пока он будет возвращаться на позицию. Знать надо, какой он лось, ничем не проймёшь, кроме самых бесчеловечных приёмов. А разве он жалел меня?

Он отлетел, в запале боя меня коротко огрело адреналиновой радостью, хотя всегда следовало помнить, с кем имеешь дело и что сейчас он вернётся на позицию, и не согнётся, зараза, от спазма. Я мысленно скрестила пальцы, надеясь, что он налетит на первое ограждение, и электрические разряды выгадают для меня ещё несколько ценных секунд. Налетел. Ограждение порвалось, словно тонкая фольга. Заряды щёлкали в воздухе, ему даже не досталось. Удивлённый, не встретив в ограде препятствия, он летел дальше, на второй, более крепкий заслон из железобетона. Хрустнуло. С вершин амфитеатра доносились грубые панические окрики. Забегали серые комбинезоны. После второй ограды хлипкая и высокая третья уже ничего не значила. Она, кажется, даже от ветра покачивалась.

Им повезло, что за грань вылетел именно он. Я не вышла следом – он лежал на моём пути. Вместо боли в глазах его тлела ярость. Осыпанный серой крошкой, он видел только меня. Я стояла на месте.

Запоздало на меня снизошло осознание, что люди лживы. Раньше никому не было дела, что я знаю. Моя воля была третьестепенным фактором происходящего, мне не придавали такого значения, чтобы имело смысл что-то скрывать. И вот, они почему-то замалчивали, что наверху запретили поединки – от меня и от него, будто мы обрели какой-то вес.

Что ж, его вес я применила очень буквально. Но этот тупой вес заблокировал сияющий всё тем же проклятым током путь к свободе. Я впервые вдохнула хлынувший с той, свободной стороны воздух. Дальше моя голова заработала на меня. Сволочь, столько лет отдавалась врагу!

Меня учили смотреть мимо света, поэтому факелы в ночи не слепят моих глаз. У него, можно сказать, настройка грубее. Семь факелов затушено. Он держится к ним лицом. Когда не надо двигаться, он представляется абсолютно статуеподобным, ни бровью не ведёт, зрачки смотрят прямо, в одну точку, веки не смаргивают. Не знаю наверняка, то ли его научили так себя вести, то ли он сам такой.

Деловито перебираю плошечки с косметикой. Какая прелесть…

Он движется ко мне поплывшим памятником, кажется, не перебирает ногами, а просто попал в течение. Нависает над плечом. Угол губ задирается наверх – демонстрирует недовольство. Да знаю я, что он не любит бултыхаться в воде часами! Не любит, когда тело сморщивается и ощущается, как вылизанное! Я уже сказала – не держу! Пусть хотя бы на бортик валит!

Стискиваю зубы – всё удовольствие отравляет. Сзади сдёргивает тяжёлую, успевшую промокнуть насквозь накидку. Выжимает её навесу, вода ему чуть ниже, чем по грудь. Накидка летит на бортик, тяжеловесным взмахом туша очередной факел. Я продолжаю изучать маленькие выдолбленные в дереве плошки, меньше блюдца для ежа. Он возится со своей майкой. Чёрная тряпка летит в ночь, выжатая досуха, и приземляется на мою накидку, теряясь в её бугристых, потемневших от воды складках. Железные руки берут меня под бёдра и усаживают с разворотом прямо в плошки. Прекрасно.

– Вредитель, – беззлобно сообщила я.

Смотрит в глаза без тени раскаяния. Нагибаюсь зачерпнуть воды, лью пригоршнями на его длинные волосы. Он непреклонен – в самом деле, физически. Нагнулся бы раз под воду и всё, а тут поливай его. Не ворчу вслух. В воде мне вроде как запрещено высказывать недовольство. Ну, в общем, если начну, он меня в раз выволочет на сушу.

Когда голова достаточно влажная и по чёрным прядям на спине сбегают капели, зачерпываю ладонью с нескольких уцелевших плошек, втираю в его волосы ароматную смесь. Его веки припускаются градусов на двадцать. Защитная мера – предохраняет органы зрения от попадания постороннего вещества, при этом оставляет возможность быть бдительным. Со стороны кажется, что он доволен. Ничуть не бывало. Каменно стоит между моих колен, касаясь голым торсом бортика бассейна, только и ждёт неосторожного замечания, чтобы выдернуть меня на твёрдый сухой камень и безнадёжно протестующую утащить в дом.

Нахмыкиваю бессмысленный мотивчик, чтобы его успокоить. По жёсткой груди скользит жидкая белая пенка. Обнаглел он у меня. Зная мою любовь к водным процедурам, сам мыться перестал. Заставляет заботиться о себе. Прям и не знаю – может, в каком-то дворце насмотрелся, как безропотные гурии трут своего блистательно лысого падишаха?

Отвлекаюсь, чтобы вытащить из-под зада вонзившееся краем блюдце. Он, конечно, невозмутим, будто не сам и не специально усадил. Продолжаю напевать на одной ноте через нос. Тщательно массирую голову и промываю волосы, иногда выдёргиваю руку, чтобы пройтись по чёрной бородке. Усы и бороду подстригает сам. Наверное я с режущим предметом в руке у самого горла ещё навеваю неприятные воспоминания, а то бы уже препоручил.

Смывать ещё дольше, чем мочить. Черпаю горсть за горстью, проверяю не мылятся ли ещё пряди, перебирая их кончиками пальцев. Скручиваю отмытые жгутом через плечо. Омываю торс обеими горстями, оттираю от въевшейся по полям пыли, скручиваю серыми жгутиками. Приваливаюсь к мокрой груди, чтобы оттереть спину. С предплечьями и плечами обхожусь уже без излишней аккуратности, тру докрасна. Он даже отступает и ополаскивается, прогнувшись назад, чтобы успокоить кожу. Наконец, моё время.

– Я не вижу решения, – Тибр говорит спокойным голосом. На Совет это неизменно действует. Тибр не говорит зря и попусту, его слова следует воспринимать буквально и с первого раза, потому что такого человека неприемлемо заставлять повторяться.