Страница 15 из 20
В Миру Кочерга звался Сашкой Ворониным. И с ним мы тоже были земляками. Да, не просто из одного райцентра, а из одного профтехучилища, куда я без труда поступил по окончании девяти классов школы, лишь бы слинять из надоевшей мне скучной деревни. Однако друзьями мы с Ворониным не стали ни в фазанке, ни в армии. У нас не было общих интересов. Он всерьёз увлекался бодибилдингом, без устали качался штангой да разными гантелями и безуспешно стремился походить на Шварцнегера. Из-за невысокого роста, который отлично компенсировался шириной плеч, Сашка оставался собою недоволен, а через это и всеми, кто его окружал.
Мне же лишнюю сотню метров пробежать было лень и всё свободное время я предпочитал проводить за чтением фантастики. И, вообще, относительно крепким и выносливым парнем был лишь благодаря деревенской жизни, без сурового воспитания которой, пожалуй, и сумку с продуктами поднять не смог бы. Самый заурядный лентяй. Никогда не понимал, к чему напрягаться без нужды? Больше всех надо что ли?
В общем, так или иначе, но кабы не военкомат, то по окончании училища, мы с Сашкой, может, больше и не встретились бы никогда. Не зачем нам было. И я никогда бы не узнал о его армейском смешном прозвище. Однако это случилось, и мы оказались не только в одной команде, но и в одном подразделении полка. Вот нет, чтобы попасть в роту с Белазом, о чьём существовании, я до того, как оказаться на краевом сборном пункте, и не подозревал. Но угораздило именно с Сашкой, который вскоре укатил в учебку. Куда-то в Ростовскую область. А потом в котельную, вернувшись откуда, не смотря на прозвище, моментально стал главным ротным спортсменом, а, значит, уважаемым всеми солдатом, и меня, с трудом подтягивающегося на турнике больше пяти раз, казалось, попросту стеснялся. И вряд ли кто мог подумать, что с Ворониным мы из одного города.
А ещё Кочерга серчал, что его не взяли в разведроту, только по той причине, что на проверочном кроссе из тридцати двух кандидатов в войсковую элиту, он пришёл к финишу десятым, когда разведчикам требовалось всего девять новых бойцов. Не захотели его видеть и в спортроте – там, вообще, пополнение было не нужно и поговаривали, это подразделение за ненадобностью скоро расформируют.
Первым же тогда достиг финиша другой наш земляк. Парнишка с необычной фамилией Косогор, родом из Лесосибирска. Самбист, кэмээсник и балагур, знавший массу пошлых анекдотов, что нас и сблизило, но лишь в военкомате да на первые две с половиной недели службы. А затем были разные подразделения. Ему полковая разведка, нам с Ворониным и Татарином обычная рота. Восьмая мотострелковая. Вечно не выспавшаяся и всегда голодная.
Девятым на тех зачётах, за которыми с интересом наблюдал весь полк, стал Юрка Рапира, как и мы, отслуживший уже полгода и вернувшийся из саратовской учебки. Его ждала рота связи, но одним из двоих, кого он положил на спарринге, оказался именно Кочерга. Вот так просто Юрка, никогда не занимавшийся единоборствами, стал радистом разведчиков, а Сашка Воронин не простил проигрыша ни себе, ни остальным.
Впрочем, и тот, и другой мне, по большому счёту, были не интересны. Другое дело Татарин. Книжек он не читал, но и силача из себя не корчил, хотя с виду был далеко не хилый, и мускулатура, хоть и меньше, чем у Кочерги, а имелась. До армии Гафур занимался всем, чем угодно, от плавания до карате и даже волейболом, но ничем конкретно, а потому попасть в полковую элиту, как и я, даже не пробовал. Мы были простыми лоботрясами, любящими жизнь и сами ещё того не знавшие. На том и сдружились, а со временем к нам присоединился Вовка Мозговой. Само собой, как-то вышло. Он был милым таким бугаем с мягким голосом и белыми, как бельевые верёвки, завитушками на голове, которые отрастали быстрее наших и Гафуру приходилось брить его чаще, чем остальных бойцов роты. А ещё Вовка был через край начитанным, и в любую свободную минуту мы слушали его, затаив дыхание. Помню, в школе всё это проходили, но тогда за партой рассказываемое теперь Мозговым, было скучным и неинтересным.
– Подкинь, прогорит, – сердито пробубнил Татарин, словно догадавшись, что думаю о нём, и, машинально подчиняясь его воле, я возмущённо спросил:
– А чего такого я сказал? Не правда, разве, что с боевиками нам ещё долго возиться? Да, Грозный и все сёла, любой маленький аул под нашим контролем, а горы и зелёнка так у них и остаются. И не надо ля-ля о скорой победе русского оружия. Слышали уже эту сказку.
Гафур не ответил, и от этого я раззадорился ещё сильнее.
– Нам как говорили? Банду Хаттаба ловим. И что? Поймали? Они ночью придут по зелёнке, под утро налетят на наши посты, постреляют, и опять в Грузии спрячутся. Убили кого у нас, не убили, им не важно, главное, показать, они есть. И они сильны, точнее хитры, и исподтишка ещё долго могут нас бить. И бьют.
Татарин продолжал молчать, делая вид, что ему и впрямь интересно слушать треск поленьев в печке, где огонь жадно ласкал закопчённое железо, да с блаженным хрустом пожирал плачущее, давно спиленное, разрубленное, но всё ещё жившее дерево.
– Спецы должны работать по бандам, а не пехота на танках. У нас же не общевойсковая операция Багратион, а антитеррористическая, а у террористов нет танков и самолётов. В первую кампанию, слышал, были, но теперь…
– Тебе не надоело, Курт? – внезапно перебил друг, поднявшись на ноги.
А я уж было подумал, он теперь всегда вот так вот будет сидеть и молчать. Ошибся.
– Хватит. Для нас войны больше нет. Она отпустила нас. Забудь. Надо начинать жить.
– Как? – поинтересовался я, ухмыльнувшись.
– Как-нибудь.
– А я не хочу как-нибудь, – резко ответил я.
– Ну, тогда живи, как хочешь.
– А что, если никак не хочу? – уже с вызовом спросил я.
Друг немного подумал, потом ответил:
– Слушай, зря ты от нормального госпиталя отказался. У тебя контузия, видать, серьёзнее, чем мы думали, – Татарин заглянул в баню, и зачем-то втянул ноздрями раскалённый воздух, а после с наслаждением произнёс. – Просто, по-человечески, живи. Как все. Жена, детишки, дружбаны, работа, дом, тачка…
– Да, пошёл ты, – огрызнулся я, понимая, не по делу обозлился на товарища, и вдруг испугался, что вспышки подобной необоснованной агрессии будут сопровождать меня всю оставшуюся жизнь.
И впрямь, не случилось бы, как с Башкой.
– Скоро готово будет, – объявил Гафур, не обидевшись на мои слова. – Надо бы венички запарить. Ты не спросил у старшины, есть у него веники?
Пережёвывая сыр, я мотнул головой и подкинул в печь ещё пару поленьев, потолще. Ощущая, что и впрямь стало жарко, предпочёл остаться в одних подштанниках. То же самое сделал и Татарин, обнажив на тощей смуглой груди татуировку, похожую на ту, что уже несколько месяцев, как прижилась у меня на левом предплечье. Скорпион с раскрытыми клешнями и поднятым вверх жалом.
Гафур допил пиво и, скучая, попросил:
– Ты вчера не дочитал. Почитай ещё, а.
– Нет, – упрямо ответил я.
– Обиделся?
– На что?
– Сам знаешь, старшина не любит про первую войну вспоминать. Их тогда в Грозном сильно потрепали, – Татарин накинул на голые плечи бушлат и вышел на улицу. – Ладно, пойду, спрошу про веники.
– Можно подумать, мы про вторую будем вспоминать с любовью, – зло усмехнулся я, оставшись один и, вспомнив о дневнике, внезапно решил его уничтожить.
Сжечь. Чтобы и следа не осталось. Ведь это же память о войне, а я не хочу помнить.
Словно в атаку, я рванулся к своему вещмешку, одним ловким, хорошо заученным движением развязал его и вынул оттуда толстую тетрадь. Вернувшись к печи, я, не опасаясь обжечься, голой рукой откинул створку, и в лицо мне пыхнуло нестерпимым жаром. На минуту я замешкался. Огромное пламя, жаждавшее новой пищи, будто говорило: «Отдашь её мне, сожру и тебя. Ты не существуешь без своего прошлого, записанного на помятых страницах в клеточку».
Быстро пролистав их, я пробежался взором сумасшедшего по строчкам и ничего в них не понял. Не узнал ни одного, написанного мною слова. Это не я писал. Я не мог этого написать. Я, вообще, терпеть не могу писать. Не моргая уставившись на пламя, я мысленно ответил: «А я и не хочу существовать с таким прошлым», и протянул руку с тетрадью, но тут же отдёрнул, скривившись от резкой жгучей боли в запястье. Горячая тетрадь выпала на пол и притихла испуганно в ожидании дальнейшей расправы.