Страница 13 из 20
– Гафур, – крепко пожал Татарин руку будущему зятю Арутюняна.
– Курт, – буркнул я привычно и тут же поправился. – Кирилл.
Прапорщик довольно хвастался, как удачно приобрёл новый внедорожник на боевые. Вкупе с теми копейками, что получил за ранение, суммы этой аккурат хватило на покупку. Однако, похваляясь, старшина сокрушался, что сам из-за повреждённой ноги ездить не может. Записав машину на старшую дочь, водить автомобиль не умеющую, он позволил это её будущему мужу. И называя водителя по имени, Арутюнян всю дорогу отечески похлопывал его по плечу да хвалил. Хороший мальчик, из доброй семьи. Магазин вот держат и второй открывать хотят. Славные люди. Весь город кормят. Люди Востока всю историю были первоклассными торговцами. И люди Востока больше, чем кто-либо не любят войну, потому как любая война рано или поздно кончается, а на Востоке она всегда, тысячу лет уже: то персы, то турки. Да мало ли ещё кто.
– Ай, с войной этой проклятой осталось сладить, с бандитами и чеченскими, и нашими, и всеми остальными, – говорил старшина, но я не слушал.
Из моей головы никак не шёл Вовка Мозговой. Что с ним стряслось? Отчего он так обозлился? А в санчасти почему? И чего ради, тоже собрался домой, если ему ещё полгода служить?
Досадуя на себя, что не вспомнил о Башке вчера, когда не встретил его в казарме, а должен был, я маялся вопросами, но ответов не находил. Тоже мне, друг называется. Первым делом, как вошёл в родную роту, должен был спросить, где Вовка – добрый мой армейский товарищ. Не спросил. Запамятовал. Погано.
– Ай, хорошо жили при коммунистах. Все вместе были. Не делились, кто есть, кто. Армянин ты там или азербайджанец, или таджик, или туркмен. Русский или украинец, к примеру, или белорус, чеченец, грузин, или ещё кто, еврей там, скажем, узбек, казах, киргиз. Ай, много кто, а только не важно это было. Главное, что? Правильно, главное, человек ты какой, а не цвет лица у тебя. А теперь что? Ай, перекусались, как бродячие собаки на случке. Ай, разве так хорошо? Мы же все простые люди, обыкновенные. У всех две руки, две ноги, два уха, одна голова, один нос и один рот. Ай, жопа тоже одна. Все кушаем одинаково и в туалет ходим одинаково. Женщин своих, мам, детей тоже любим одинаково. Ай, для чего враждуем тогда? Режем друг друга, стреляем зачем? Чего нам всё время не хватает?
Арутюнян рассуждал тихо, умиротворённо и вовсе непохоже на поиск истины в споре, но именно от этого мне стало совсем невмоготу, и, не в силах больше держаться, я громко и даже, как мне показалось, несколько озлобленно, спросил:
– Старшина, а что с Башкой?
Прапорщик резко замолк и долго не отвечал. Возможно, он вовсе не хотел говорить на эту тему. Во всяком случае, именно так расценил его молчание Татарин. Слушая Арутюняна, он беспрестанно глядел в окно, вспоминая городок, которому отдал год жизни. Но стоило мне задать неудобный вопрос, Гафур напрягся и больно пихнул меня локтём в бок, требуя тем самым замолчать.
– Комиссовали. Последние документы ждём и домой, – ответил старшина, глядя куда-то далеко вперёд.
За низенькие дома, высокие пирамидальные тополя. За горизонт. И наверняка ничего там не видя.
– Болен? – заинтересованно спросил и Татарин.
– Ай, не знаю, как сказать, ребята, – пожал прапорщик плечами и, опустив форточку, закурил. – Дурак, это болезнь или счастье? Наверное, счастье. С дурака какой спрос? Никому ничего не должен. Ай, точно счастье. А с другой стороны и ему теперь никто не должен. Сам себе всю жизнь попортил.
– Как это? – удивился я.
Арутюнян ещё немного помолчал и решительно ответил:
– Как, как? Языком. Как ещё? Ай, не, он точно дурак, Башка ваш. Он, когда его опять в Чечню не пустили, болеть взялся. То желудок у него, то сердце, то ещё какая дрянь, а на деле выяснялось, косил. Ай, йод даже пил, вот желудок и барахлил. У него из-за ротного с молодым призывом не заладилось, чморили они его сильно. Это которые вас теперь сменили. Из них в роте сейчас только Евдокимов, я его в Чечню не пустил, он мне тут сгодится, а то он тоже просится всё на эсбэзэ, прямо, как Башка…
– И что? – поторопил я, напоровшись на строгий взгляд старшины, неожиданно повернувшего ко мне суровое лицо.
– Ай, ничего, – недовольно процедил прапорщик и снова стал глядеть в окно, не поднимая форточку. – Гаситься начал. По поводу и без повода в санчасть бегал, достал там всех. Ай, врачи его уже с порога гнали. Однажды ему приказали бордюры у штаба покрасить. Он пошёл, начал делать, а потом взял и ведро с краской на голову себе опрокинул. Я не видел, в госпитале лежал, мне потом рассказали. Ай, стоит весь такой голубого цвета и ржёт без остановки, и кисточку облизывает, а она тоже в краске. А в полк, как раз, проверка из дивизии приехала. Увидели, обалдели. Башку вашего в санчасть, оттуда в психушку. Ай, думали, придуряется опять, а ему доктор настоящий диагноз, так и так, а и в самом деле дурак и к дальнейшей службе не годен. Я в санчасть на осмотр ходил, видел его. Говорю с ним и по глазам вижу, всё соображает, а несёт чепуху бессвязную, как будто и правда, спятил. Ай, да закосил он, закосил. Не дурак, ой, не дурак.
Арутюнян, помолчал и, тяжко вздохнув, добавил.
– А может, к лучшему, что он так? Ай, зачем ему здесь? Армия не для него. Он умный, образование высшее, обижался ещё, что кафедры военной в его институте не было и пришлось на два года на срочку идти, а так бы офицером пошёл. Но, он и служить тоже хотел, от военкомата не прятался. Жалко его. Ай, солдат неплохой, исполнительный, подтянутый, наивный только и слишком добрый. Ай, тюфяк.
При последних словах старшины, я вспомнил, как Башка писал рапорт об отправке его на войну едва ли не в день окончания курса молодого бойца. В Югославию.
Мозговой упрямо спорил с командиром роты, что он солдат, а не поломойка, взлётку в расположении роты с утра до ночи надраивать. Дед его был солдатом, освобождал Белград от фашистов, ранило там, а теперь в конец обнаглевшие американцы бомбят эту страну, и он, Владимир Александрович Мозговой, достойный внук геройского русского солдата и тоже русский солдат, не имеет права отсиживаться в тылу в столь трудный час для братского народа.
Ротный наш чуть с ума не сошёл, когда узнал, что третий рапорт, буквально через неделю после первого, Вовка подал аж самому комдиву. И важным было не то, как он умудрился передать письмо в другой город, где дислоцировался штадив, и даже не то, что его проглядели те, кому положено бдеть за солдатской перепиской, а то, что боец опять через голову прыгнул. Предыдущий рапорт Башка подавал сразу командиру полка Макарову, небезосновательно сочтя, что писать комбату бессмысленно, ибо тот с командирами своих рот заодно.
Однако капитан Залепухин, командовавший в ту пору нашей ротой хоть и с великим трудом, а достойно терпел все выходки несносного бойца. И, всё же, рапорт командиру дивизии! Целому генералу! От обычного рядового срочника! Это было через край! Такого ни один строевой офицер и в самых жутких мыслях не представит! Лучше на боевых безвылазно торчать, чем пытаться объяснить комдиву, что это было.
Мы неустанно хохотали несколько дней и всерьёз гадали, отправят несгибаемого Башку в Югославию или нет, а потом вдруг, ни с того, ни с сего, в смысле, вне графика учений, отправились на полигон. Нет, разок мы в полях уже побывали. Окапывались, стреляли, учились метать гранаты, но то, как выяснилось, были цветочки. На машинах же ездили. Мотострелки, не абы кто. И вдруг пришлось бегом. Одиннадцать километров с полной боевой выкладкой: в неудобных касках, тяжёлых бронниках, неподъёмных сапогах, с оружием и штатным боекомплектом да прочими необходимыми воину вещами в мешках за спиной. Больше нас только разведчики да спортсмены бегали. По пути несколько раз надевали противогазы, и я уже не чаял вернуться в казарму живым.
Юг. Июль. В редкой тени тридцать шесть плюс. Вспотевшая пехота с запылёнными мордами.
Пока окапывался, силы ещё теплились в моём, заметно исхудавшем за полтора месяца службы, теле. Но как только оборудовал позицию да приготовился к стрельбе, руки так сильно заходили ходуном, что я несколько лишних секунд не мог присоединить к пулемёту длинный магазин. И не только я.