Страница 12 из 13
Со всех сторон к центральной площади нашей колонии подвозили столы и скамьи. Строилась трибуна, на которой развешивались флаги – начиная от каких- то церковных хоругвий и кончая пёстрыми корабельными флажками. На адской кухне что-то жарилось, парилось и отдавало приятным запахом шашлыка. Грешники ни хуя не делали и пребывали в каком- то первозданном и муторном волнении. Зато обслуга сбилась с ног, оборудуя место проведения торжества. Черти-стражники выставили повсюду плотное оцепление.
Ну, вот… Наконец, зажглись фонари по периметру площади. И мы увидели миллионы столов, уставленных какой-то фантомной пищей и пузатыми бутылками. В центре возвышалась огромная трибуна с гигантским транспарантом «Привет участникам соревнования!».
Откуда-то сверху грянул марш коммунистических бригад и где-то у «чёрной реки» пизданул первый разноцветный веник салюта. Хорошо поставленный голос с небес произнёс:
– Дорогие грешники, пожалуйте к столу!
И тут всё завертелось и понеслось, как в метро. Грешники кинулись занимать столы. Кое-где возникали жёсткие стычки. Со всех сторон неслась интернациональная нецензурщина и воинственные посылы на хуй. И, тем не менее, вскоре все оказались за столами и началось пиршество.
Это как на свадьбе. Сначала надо хорошо «накатить», закусить, ещё «накатить» и уже не закусывая, откинувшись на спинку стула, сказать: «Во, бля, хорошо. А теперь – «горько»!».
Здесь «горько» не кричали. Здесь жрали и пили. Но питье было особое. Наливая из одной бутылки, кто-то получал щербет, а кто-то «боржоми» (12-я скважина). Видать, волшебство такое и, одновременно, кидалово. Закусь была одинакова для всех. Тем позорней было пить минералку. То и дело возникал ропот и недовольство. Грешники менялись стаканами, но хуй там – кому бухло, кому водичка. На всю эту призрачную трапезу смотреть было не особо приятно.
А вот у нас была водка. И мы её пили. И жрали мы продукты для вольнонаёмных из спецкухни.
Что-то ещё будет. Это факт.
После второго стакана я заметил, что площадь, на которой располагались столы, странным образом вмещала столько, сколько вместить не могла. Видать, тут какой-то фокус с применением зеркал по методу Эмиля Кио.
Недалеко от нас, расположилась кампания, в которую я попёрся после третьего стакана. Это были ребята из тюрьмы и это были мои кумиры. Это были отцы идеи и практики – Карл Маркс, Фридрих Энгельс и, самое главное, Владимир Ильич Ленин. Пусть Карл Маркс занимал деньги, но он гений. Пусть Фридрих Энгельс не занимал деньги, но и он гений. А Ленин грамотно соединил теорию с практикой и совершил революцию, а затем создал Великую державу. Это потом её уничтожили ныне здравствующие пидорасы-капиталисты. А мы, как потребительский элемент, проебали все завоевания большевиков и наследие Иосифа Виссарионовича. Позор нам и анафема! Но мы ещё повоюем.
И сейчас я подходил к великим людям с не менее великим волнением.
– Здравствуйте, товарищи, – заплетающимся языком поздоровался я.
– Здравствуй, здравствуй, батенька! – повернулось ко мне с детства знакомое, приветливое лицо Ильича, предварительно блеснув мудрой лысиной.
Бородатые создатели «Капитала» закивали мне с истинно материалистическим достоинством.
– Я хотел бы сказать вам спасибо! За СССР! – продолжил я.
– А ты бы представился, товарищ, – перебил меня Владимир Ильич.
– Я – Беспяткин!
– Крайне интересно. И как вам СССР?
– Перманентно…
Ох, как они смеялись. Это был смех богов. Бытиё и сознание. Нормализация перистальтики кишечника. Я был смущен. Нет, не тем, что ляпнул дурацкое слово, а тем, что не вложил в него социальную значимость и торжественность.
– Ты, наверное, комсомолец? – спросил меня дедушка Ленин.
– Да, я комсомолец. Только взносов не плачу, потому что у нас нет комсомола.
– Взносы платить надо. А комсомол у вас ещё будет.
– А когда?
– А скоро.
– И революция?
– И революция. Но отнюдь не перманентная.
И тут вожди опять принялись хохотать праведным коммунистическим смехом. Я стоял в прежнем смущении, и понимал, что они-то как раз пьют щербет.
– Присаживайся к нам, комсомолец, – предложил мне Ленин.
– Спасибо.
Я присел на край стула и молча смотрел на великие лица.
– Выпей-ка щербетика, комсомолец.
– Простите, я со своей водкой, – сказал я и достал бутылку.
Вот тут-то крайне удивились они. И перестали улыбаться. Карл Маркс, вдруг, с чистым среднерусским акцентом, спросил:
– Водка «кристалловская» или «елецкая»?
– Елецкая.
– Весь щербет за бутылку, – тихо сказал Энгельс и конспиративно оглянулся.
– Да какой щербет! Готовьте стаканы, я ещё принесу.
Я так обрадовался, что символы эпох заинтересованы во мне. И, пожалуй, больше, чем я в них. И хоть у нас это была последняя водка, я принёс её, прихватив заодно Якина, Грохотова и Зуаба.
Мы пили с создателями коммунистической идеи на равных – и это был праздник души и сердца, бытия и сознания, единства и борьбы. Мы вели высокоинтеллектуальные беседы о немецкой философии и необходимости декретов. Было удивительно, что великие фантомы воспринимали водку также, как и живые люди. Но мне тотчас объяснили, что не все души одинаковы и если, к примеру, кого-то готовят обратно в физический мир, то и структура его информационного поля меняется чудным образом. Поэтому, мне было приятно общаться с грамотными возвращенцами в левое движение. И жалеть водку в данном случае – непростительное жлобство.
В процессе беседы я спросил у Владимира Ильича про Иосифа Виссарионовича, но не получил вообще никакого ответа. Видимо, тут была какая-то тайна, но какая? А ведь я о многом хотел поговорить с товарищем Сталиным, в особенности о том, как всё-таки прогнать капиталистических пидарасов и снова начать строить социализм. Это была тема моего вечера, которую прервал всё тот же хорошо поставленный голос с небес:
– Прошу внимания!
Перестали звенеть стаканы, прервались беседы, умолкло голодное чавканье.
Голос продолжал:
– Сейчас будут оглашены результаты соревнования за звание лучшей адской бригады, после чего в сосудах будет только щербет и перед вами выступят артисты.
Тут невидимый микрофон зафонил, засвистел и кто-то в небесных хлябях сказал душевно: «Блядь!». На трибуну опустилось густое серое облако. Раздался какой-то поспешный строительный шум и облако рассеялось.
На сцене расположилась всё та же инквизиторская четвёрка, но только Льва Толстого заменили хмурым прокуратором Понтием Пилатом. Он то и вышел к микрофону, держа в руках какой-то свиток. Развернув его, прокуратор Иудеи прокашлялся и сказал:
– От лица сильных мира сего, от администрации шестого отделения Ада, мне хотелось бы поздравить вас всех с окончанием очередной вечности и назвать тех, кто особо отличился на ниве исправления и самосовершенствования. Вы все грешны и грешны неистово. Но, тем не менее, все приходят к покаянию через труд и непротивление. Мне поручено объявить лучшую бригаду этой вечности. Это коллектив под руководством Николая Рыбникова!
И тут же раздался неистовый вой и крики проклятий. Где-то, наоборот, кричали: «Ура!!!». Короче, весьма противоречивая реакция была на нашу победу. Понтий Пилат поднял руку и наступила тишина.
– Орать будете потом. А пока я вас не лишил права на щербет, слушайте. В состав бригады Николая Рыбникова вошли: Владимир Маяковский, Сергей Есенин, Юрий Клинских, Сергей Боткин, Ярослав Гашек, Пауль Геббельс и находящиеся на принудительном исправлении Беспяткин, Якин и Грохотов. Трём последним даруется свобода и после праздника они будут переправлены в свою реальную жизнь. Остальных ждёт премия, переходящее чёрное знамя и тысячелетний отдых в райском саду по санаторно-лечебному типу.
Тут я уже не слушал оратора. Мы втроём глядели друг на друга с самым глупым видом, на который только способен человек, получивший свободу.