Дикая роза

Уилла держалась за уступ, уткнувшись лицом в снег, дрожа и всхлипывая. Пальцы жутко болели, но плакала Уилла вовсе не от боли, а от ужасающих воспоминаний о спуске с Мавензи. Нынешнее падение пробудило их, и они хлынули лавиной – яркие, душераздирающие. Уилле было не шевельнуться. Она могла лишь держаться за выступ, закрыв глаза и дрожа от страха.

Она помнила то падение и удар, сломавший ей ногу. Помнила, как Шейми тащил ее с горы вниз, а потом распрямлял ее покалеченную ногу. Он несколько дней нес ее на себе, и все эти дни Уиллу ни на мгновение не оставляла невыразимо жуткая, вгрызающаяся в тело боль.

От боли и лихорадки, вызванной гангреной, у нее помутился рассудок. В таком состоянии Шейми привез ее в Найроби. Едва взглянув на ее ногу, врач заявил о необходимости срочной ампутации. Уилла просила не трогать ее ногу, умоляла Шейми не позволять врачу этого делать. Увы, Шейми согласился с доводами доктора Рибейро, и тот отхватил ей ногу чуть ниже колена.

Шейми тогда убеждал ее, говоря, что без операции она бы умерла. Он не понимал: она и так частично умерла. С альпинизмом придется проститься навсегда. Ей уже не лазать по горам. Даже самый лучший протез не вернет ее ноге гибкость, устойчивость и быстроту движений, необходимых для рискованных восхождений. Случившееся с ней в чем-то было хуже смерти. Снимки, наблюдения, расчеты. Теперь она работала для неведомых ей альпинистов, кто однажды покорит высочайшую вершину мира. Это была не жизнь, а огрызки жизни. Жизнь неудачницы. Уилла ненавидела такую жизнь, однако другой у нее не было.

Она и Шейми ненавидела, почти столь же сильно, как любила. Уилла проклинала его и свою бесполезную ногу. Она винила его в случившемся, ибо легче думать, что в этом виноват кто-то другой, а не ты.

Ей вспомнился путь из Найроби в Момбасу и поспешное отплытие. Ее культя еще кровоточила, и Уилла едва могла передвигаться на костылях. Но ее снедали горе и гнев, захлестывали противоречивые эмоции, испытываемые к Шейми, и потому ей хотелось уехать как можно дальше от него. Ей удалось добраться до Гоа, где она сняла домик на побережье. Там она провела полгода, ожидая, пока нога окончательно не заживет, и оплакивая свою едва начавшуюся жизнь. Потом, окрепнув телесно и душевно, Уилла отправилась в Бомбей. Там она нашла врача, изготовившего ей протез. В Бомбее Уилла прожила месяц, учась ходить на протезе, после чего купила несколько фотоаппаратов и самое необходимое из одежды. С этим грузом и остатками тетиных денег она отправилась дальше. Пусть ей уже не подниматься в горы, но она может путешествовать и исследовать. Уилла была полна решимости погрузиться в эту новую жизнь. Она покинула цивилизованный мир, надеясь оставить в нем все свои переживания и душевные муки, но они следовали за ней. Где бы она ни находилась, что бы ни видела, слышала и чувствовала, ей отчаянно хотелось поделиться этим с Шейми: бескрайностью пустыни Гоби, звуками сотни колокольчиков, возвещающих о прибытии купеческого каравана, солнцем, восходящим над дворцом Потала в Лхасе. Напрасно она пыталась убежать от Шейми. Он по-прежнему жил в ее мыслях и сердце.

Как часто в эти годы, стосковавшись по нему и поддавшись порыву, она решала вернуться в Лондон. К нему, словно он ждал и звал ее. Она начинала собираться, представляя, как снова его увидит, заключит в объятия и начнет рассказывать о своей жизни. Потом, столь же быстро, она прекращала сборы, обзывая себя дурой. Едва ли Шейми захочет ее видеть, едва ли согласится говорить с ней и тем более обниматься. Восемь лет назад она его бросила. Сбежала, свалив всю вину на него и разбив ему сердце. Какой мужчина простит такое?

Сильный ветер дул ей в лицо, вызывая дрожь и унося воспоминания о Мавензи и обо всем, что она тогда потеряла. Через какое-то время Уилла перестала дрожать, вытерла слезы и стала одолевать последние тридцать футов спуска со склона.

На ледник она вернулась уже в сумерках. Винтовка осталась в лагере, но Уилла не чувствовала страха. До лагеря совсем недалеко. Она знала, что доберется туда до темноты. Уилла шла, хромая. После падения культя кровоточила. Она это чувствовала. Руки тоже кровоточили. Опиум заглушит боль этих ран, а заодно и сердечную.

У нее за спиной опускалось солнце. Уилла медленно брела по снегу – хрупкая, сокрушенная, затерявшаяся в тени взметнувшейся вечной горы и в тенях своих несбывшихся мечтаний.

Глава 5

Шейми часто бывал в лондонском доме Эдвины Хедли. Казалось, обстановка дома должна врезаться ему в память, однако, приходя туда, он всякий раз попадал в незнакомое жилище. Эдди постоянно путешествовала и постоянно что-то привозила из своих странствий, меняя убранство дома.

Шейми знал, что не удивится, если в столовой ему встретится новая бронзовая статуя Будды. А может, это будет вырезанная из камня богиня Кали, тайский демон, пекинский дракон или украшенная бусами суданская богиня плодородия. На месте прежних штор вполне могут висеть занавески из индийского шелка, афганские сюзане или испанские шали с бахромой. Однажды в холле он увидел массивную русскую икону, свисавшую с потолка. Сейчас под тем местом, где она висела, журчал большой, украшенный мозаикой фонтан.

– Похоже на пещеру Али-Бабы, – сказал Шейми, оглядываясь по сторонам.

– Больше похоже на восточный базар, – пробормотал Альби. – Как можно двигаться среди всего этого барахла?

– Добрый вечер, мои дорогие! – послышался из гостиной зычный женский голос.

Вскоре появилась и сама Эдди, расцеловав обоих. На ней была длинная, расшитая бисером юбка и просторная шелковая туника бирюзового цвета. Шею украшали тяжелые ожерелья из янтаря и ляпис-лазури. Густые седые волосы хозяйки были собраны узлом и скреплены двумя серебряными гребнями. На руках блестели серебряные браслеты с вкраплениями оникса.

– Знаете, Эдди, мне нравится новое убранство, – сказал Шейми. – Фонтан просто сногсшибательный.

– Это еще пустяки! – возразила Эдди. – Большинство моих приобретений пока плывут по Средиземному морю. Жду не дождусь, когда они прибудут. Я купила настоящий бедуинский шатер. Велю поставить его на заднем дворе и украшу коврами, шкурами и подушками. Там у нас будут проходить самые удивительные садовые вечеринки. Для большего эффекта понадобится несколько танцовщиц, умеющих исполнять танец живота.

– В Белгравии это не так-то просто, – заметил Шейми.

Альби вручил Эдвине коробку:

– От мамы.

– Миндальные пирожные! – воскликнула Эдди, заглянув внутрь. – Какая прелесть! Знает, как я их обожаю. Но напрасно она тратила время, делая их для меня. Особенно сейчас. Кстати, дорогой, как твой отец?

– Почти так же, тетя Эдди. Боюсь, без перемен, – ответил Альби и быстро поменял тему разговора.

Здоровье адмирала внушало опасение всем, кто его видел. Шейми и Альби навещали его не далее как сегодня. Он исхудал, лицо приобрело землистый оттенок. Ему едва хватало сил сидеть в постели. Шейми знал: старый друг не любит говорить об отцовской болезни. Подобные разговоры очень расстраивали Альби.

Болезнь адмирала изменила Альби. Шейми едва его узнавал. Изменилась вся личность Альби. Он всегда отличался рассеянностью, даже в десять лет. Отрешенный, погруженный в книги, думающий о формулах и теориях. Но сейчас к отрешенности Альби добавилась напряженность. Он осунулся, стал вспыльчивым. Ничего удивительного. Тут не только вспыльчивым станешь. При этом Альби не переставал работать. Шейми думалось, что эта постоянная работа – способ обуздать беспокойство о здоровье отца. Только бы не загнал себя. Почти все время Альби проводил в кабинете вместе со Стрейчи, Ноксом и остальными кембриджскими парнями. Когда Шейми просыпался, они уже работали. Когда шел спать, продолжали работать. Шейми понятия не имел, чем именно они занимаются. Он ничего не понимал в их громоздких уравнениях. Но работа на износ подтачивала Альби. Он плохо ел и почти не спал. Сегодня Шейми чуть ли не за руку вытащил его из кабинета и впихнул в лондонский поезд. Если Альби и дальше будет трудиться в таком бешеном темпе, очень скоро и его здоровье даст сбой.