Радужная пандемия

Свита согласно закивала, поддерживая свою королеву.

Два пистолетных дула чёрных Ксюшиных глаз смотрели на меня холодно, бесстрастно, в упор. Это меня трясло от бессильной злобы, обиды на свою беспомощность и омерзение при взгляде на девиц, окруживших своего вожака. Ей же, было на меня глубоко наплевать. Через пять минут, она забудет и обо мне, и о нашей перепалке. Забудет, потому что накажет прямо сейчас. Ксюша не из тех, кто прощает сопротивление, пусть даже такое вялое и жалкое.

Есть люди, которым нужны рабы, они любыми способами либо силой, либо умом, либо слабостью стараются окружить себя теми, кто бы смотрел им в рот и ловил каждое слово. А есть иные, которым нужен хозяин, всегда, в любых обстоятельствах. Они каким-то интуитивным путём находят его, стараясь приблизиться, раствориться, стать тенью.

– Слушай, Маша, – раздельно проговорила Ксения, дыша на меня ментолом зубной пасты.

– Лиза, – подобострастно напомнил кто-то из холуёв.

– Да насрать мне, – отмахнулась Ксюша, которая прекрасно помнила моё имя, но желала лишний раз унизить меня и поставить на место. – Я обязана, в зависимости от вашей квалификации и опыта, дать вам наряд на работу, закрепить за каждым палату. Всем об их обязанностях я сообщу после завтрака, но для тебя сделаю исключение. Ведь ты- врач.

Ксюша гоготнула, свита повторила за ней.

– Тебе достаётся восьмая. Там лежат тяжёлые, те, кого только отключили от ОИВЛ. Те, кому необходимо каждый час мерить давление, за кем нужно выносить судно и таз с блевотиной и несколько раз на дню ставить систему. Да ты у меня, эти сраные противочумные шмотки не снимешь до конца дней своих. И никаких сменщиц. Жрать, срать и пить ты теперь будешь только в своих мечтах. Тебе всё ясно?

Мою шею сдавили крепкие пальцы. Перед глазами запрыгали чёрные пятна, в ушах зашумело. Мозг знал, что вокруг есть воздух, много воздуха, но организм не мог его получить, мешала железная хватка прохладных мокрых пальцев. Лицо Ксении, улыбающееся, получающее удовольствие от своих действий и мучения жертвы расплывалось, то становилось круглым, как блин, то вытягивалось в тонкую спицу.

– Не слышу, – отчеканила Ксения, ослабевая хватку.

И я, сгорая от унижения, ненавидя себя за покорность, трусость и слабость прохрипела:

– Да, Ксения, я всё поняла.

Глава 7. Радужная зона

– И чего ты полезла к этой мымре с нравоучениями? – ворчала Лида, надевая респиратор. Сквозь него, дикция девушки казалось невнятной, а голос пугающим. – Привыкай, ей дали власть над нами, и она будет ею пользоваться по полной программе.

Запах хлорки ел глаза, даже сквозь очки, женщины нервно хихикали, чертыхались, крутились возле зеркала, отпускали шуточки. На долго ли хватит этого вымученного, нездорового веселья, куража и бравады?

– Не люблю, когда мне хамят, – ответила я. Мой голос тоже звучал неприятно. Так же неприятно выглядела, и я сама. Да и чёрт с ним – внешним видом. Чесалось всё тело, спина и подмышки мгновенно увлажнились от пота, а ведь рабочий день даже и не начался. То ли ещё будет?

– Привыкай! – отрезала Лида. – Ты заняла тот унитаз, на котором захотелось посидеть Ксюше. – Неслыханная наглость! Нужно было извиниться и заверить нашу королеву в том, что ты больше никогда так делать не будешь. А ты: «Давайте не будем забывать о субординации, я – врач, хоть и временно пришла работать медсестрой». И ладно бы, грозно так произнесла, зычно. А ты пролепетала, опустив глазоньки долу, и что? Думала этим Ксюшу напугать? Не с той связалась! Она ведь тебя гнобить будет так, что ты от радужной лихорадки сдохнуть захочешь. Знаю я её – стерву эту. Она- фанатичка. Ей кажется, нет ничего важнее работы, что главное – долг перед отечеством и всякая подобная дребедень. Ведёт себя, как одинокая недотраханная баба, хотя и муж есть, и трое детей, да и внешностью мать-природа не обидела. Дура, что тут скажешь?! Ладно, Лизок, не грусти, живы будем- не помрём.

Лида звонко хлопнула меня по плечу, ладошкой, облачённой в резиновую перчатку, и направилась в «Радужную зону».

Я поплелась за ней, размышляя над несправедливым разделением благ. Почему, кому-то всё, и мужа, и детей, и дом- полная чаша, и красота, и сильный характер, а кому-то –внешность подростка и судьба неудачницы?

Этот день был соткан из тоски, одиночества и безумной, смертельной усталости. Хотелось в душ, под упругие струи прохладной воды, хотелось растянуться на чистых простынях, закрыв глаза, а ещё ужасно, до слёз, до крика хотелось почесаться. Под тканью комбинезона, перчатками и бахилами тело прело и зудело, будто по всей его поверхности бегали мелкие и до жути кусачие мураши. К вечеру, пальцы рук, стали неповоротливыми, вялыми и разбухшими, словно разваренные сосиски. Целый день палату заливал ослепительно-яркий свет зимнего холодного солнца. Слишком много было этого навязчивого, неживого, какого-то агрессивного света. Он, как нарочно, обнажал всю уродливость палаты, в которой стонали, охали, кашляли и харкали больные. Пожелтевшая побелка на потолке, серые простыни и подушки, грубо-выкрашенные деревянные половицы, ржавые железные кровати, серые пятна оголившейся штукатурки на стенах цвета горохового супа. Два старика, щупленький чернявый мальчик лет десяти и мужчина с измождённым, густо покрытым радужными пятнами и недельной щетиной лицом. Его жёсткий зелёный взгляд, лениво скользнувший по мне, показался смутно знакомым. Однако, задерживаться на этом не было времени. Я металась от одного к другому, то измеряя давление, то ставя капельницу, то подставляя судно, то подавая стакан воды. Солнце раздражало, от него хотелось спрятаться, но к приходу сумерек стало ещё хуже. Навалилась тоска, тягучая, липкая. Казалось, что в мире больше ничего не осталось, кроме этих больных людей, единственной тусклой лампочки, которая не светила, а размазывала мутную желтизну по потолку и стенам.

Вязкие мысли в гудящей голове о доме, о родителях, о Вадиме, которого больше нет, обрывки когда-то услышанных песен, прочитанных книг цветными лоскутами перемешивались, путались между собой, образуя пёструю кучу. А нездоровый, давящий окутывающий безнадёгой полумрак палаты, усиливал головную боль и невыносимое желание свалиться замертво, прямо на эти потёртые коричневые половицы.

Захныкал мальчик, и сердце сжалось и не только от жалости к ребёнку, но и от чувства вины перед ним. Он мог бы сидеть в школе за партой, шалить на переменах, играть в компьютерную игру, кататься с горки, а вынужден лежать в душной, пропитанной запахами хлорки, спирта, мокроты и рвоты палате. А всё из-за меня, моей обиды на Вадима, на то, что любимый мужчина променял меня на другую, более смелую, более дерзкую, более свободную.

Чёрт! Хватит об этом думать! Какой смысл посыпать голову пеплом и рвать на себе волосы? Если уж совесть совсем замучает, ты всегда можешь сдаться инквизиции. Не хочешь? Боишься за свою шкуру? То-то же! Иди и работай, исправляй то, что натворила. Хотя, уничтожить радужную лихорадку сможет только твоя смерть. И не просто смерть, а смерть мучительная. Только энергия твоего страдания, твоей боли, твоего ужаса сможет исцелить мир. Обычное повешение, утопление или выстрел в висок – не помогут, не спасут человечество, не отменят проклятие. Страдание должно искупиться страданием и никак иначе.

В вену, синюю, вздувшуюся, на большой волосатой руке одного из старичков вонзилась игла, тот застонал, или закашлял. По трубке потекла жидкость, старик опустил тяжёлые веки. Я отправилась к скулящему мальчишке.

Мочевой пузырь распирало так, что я боялась сделать лишнее движение. Мне казалось, он лопнет. Боже, как больно, будто в нём не жидкость, а камни с острыми краями, и эти камни трутся между собой, царапая тонкие стенки. Перед глазами танцевали чёрные мушки, и нещадно хотелось пить. Я старалась не смотреть на кулер с водой, предназначенный для пациентов, но глаза то и дело выхватывали голубоватый пластиковый бачок, а немилосердное воображение рисовало, как в стакан стекает прозрачная струйка воды, наполняет его до краёв, и мои руки подносят стакан к губам.