Время жестоких снов

– Если ты не хочешь…

– Отчего же, мне как раз ее захотелось. – Она возьмет порцию, прежде чем я успею ее остановить. – Вкусная, может, и ты съешь одну?

Мне с трудом удастся не отвести взгляд, когда она будет изображать счастье и здоровье.

Глаза ее на миг – который оплачен таким усилием! – наполнятся прежним блеском, на губах появится улыбка. Она примется болтать о сущих пустяках, пытаясь меня развлечь. Как раньше, в более счастливые времена. Некогда, заставляя ее это делать, я на короткое время возвращал себе душевное спокойствие, веру в то, что будущее еще наступит. Теперь я делаю это по причинам, которые никто, кроме одного-единственного человека, не сумел бы понять.

Вечером Мария исторгнет из себя все, что съела, и с плачем будет убеждать меня, что это не беда, просто минутная слабость. Едва сумеет отговорить меня от вызова врача на скромные остатки наших денег, а в моих ласковых словах зашипят мерзкие змеи злости. Сколь же изменчивой тварью остается человек! Мое обещание держать себя в руках будет искренним, но как алкоголик не откажется от бутылки, так и я при виде страдающей сестры не сумею сдержаться, чтобы не выразить ей свой гнев. Под предлогом заботы – ведь больным нельзя напрягаться – я откажу ей в смехе и утешении, а когда она спросит, отчего я сижу хмурый, в зале, отказываясь даже от такого развлечения, как чтение, я отвечу:

– У нас нет денег на развлечения, Мария. Если ты не поправишься, понадобится врачебный уход или даже госпитализация, а значит, придется продать остаток наших книг и отказаться от нечастых визитов в кинематограф и театр. Лишенные средств, мы переедем в квартиру еще более скромную, чем эта, а может, вскоре останемся и без крыши над головой. И ты спрашиваешь, отчего я мрачен? А что из этого могло бы меня радовать?

Ее болезнь – вот что довело до нас до такого состояния. Я не скажу этого, но слова повиснут в воздухе, лягут на ее хрупкие плечи тяжестью невыносимой вины.

Она попытается убедить меня, что я говорю глупости, что ей уже лучше и вскоре все разрешится. Будет говорить о развлечениях, которые мы сможем себе позволить даже как бедные люди, и видя, что мне самому это не чуждо, притворится, что радуется в ожидании этих приятных событий. Даже решится сказать, что обязательно пойдет на субботнюю ярмарку, которая никогда ей не нравилась.

О, как бы я хотел набраться смелости, чтобы изменить тот разговор. Но я не в силах.

Я проклят, но был бы проклят стократно, когда бы так не поступил.

В конце концов из-за угрызений совести я позволю упросить себя и пообещаю, что мы пойдем на праздник, устроенный по случаю запуска «Королевы Ядвиги» – первого краковского воздушного корабля. Однако при том лишь условии, что Мария без сопротивления согласится вернуться домой, едва только я увижу в этом необходимость.

На заводах Фельдмана я работаю чиновником по обеспечению, что звучит гордо, но в реальности мало что значит. Изо дня в день, десять часов кряду, с рассвета и до ранних осенних сумерек, в плохом свете керосиновых ламп (завод экономит на электрической энергии) я складываю числа. Через мои руки проходят тонны стали и угля, сотни метров полотна и литры воска для уплотнения, и все это – призрачное, превращенное в шеренги черных цифр на белой бумаге. Я никогда не был в заводских цехах и не видел ни единого продукта из тех, что дрожащей от усталости рукой вписываю в соответствующие столбцы. Спина моя изогнута дугой от бдения над кипами документов, глаза подводят меня все чаще, доходы – низкие, однако мое положение дает мне определенные привилегии, недоступные простым рабочим.

Одной из них будет приглашение для меня и Марии в специальный сектор на ярмарке. Субботнее утро окажется удивительно погожим, в лужах отразится солнце, золотя грязную воду, лучи его зальют сиянием лица людей, закутанных в осенние пальто. «Последний теплый день этого года», – подумаю я, когда мы пойдем краковскими Пустырями. Там уже соберется возбужденная толпа, будут показывать новейшие изобретения, наподобие тех широко разрекламированных «незаменимых в доме» паровых чистящих и сушащих механизмов, новую машинерию, бициклы и трициклы, кукол, умеющих ходить и даже говорить «мама», и всякие безделицы для женщин: какие-то приспособления для укладки волос, подкручивания ресниц, завязывания корсетов. Также тут будут поджариваемые на решетках колбаски, и сахарная вата, и карусели, и цветные шарики для детворы – вся та ярмарочная мишура, которая так радует зевак. Мария станет изображать радость, а может, и впрямь отыщет в этих минутах толику счастья. Я никогда не узнаю наверняка. Мы будем бродить среди шума, я – в протертом на локтях пальто, сестра же моя – в своем лучшем синем платье, увы, с затяжками: словно лицо больного с оспинками. Ребенок, светловолосый мальчуган с цветным леденцом в кулачке, натолкнется на меня и уставится ошеломленным взглядом, пока мать не подхватит его на руки, не обругает и не прикажет извиниться.

И именно в тот момент, когда я решу, что пора возвращаться домой, Мария потеряется в толпе. Достаточно будет на секунду утратить бдительность – когда-то оплошность эта была случайной, – чтобы она исчезла с моих глаз. Выкрикивая ее имя, я примусь искать сестру, пока не отыщу в единственном месте, куда она не должна была заходить в этот день: в секторе для рабочих, отделенных от стартующей «Королевы Ядвиги» всего лишь хрупким деревянным барьером. Воздушный корабль начнет подниматься, сопровождаемый радостными криками и аплодисментами, чаша его заслонит холодное осеннее небо. Я окликну Марию, расталкивая локтями зевак. Она повернется ко мне – и в этот момент корабль взорвется, превратившись в клуб яркого огня и ранящих толпу осколков. Над пустырями пронесется крик, «Ядвига» осядет на порыжевшую траву, словно птица с подрезанными крыльями, а люди бросятся наутек, топча друг друга. Только я и еще один человек будем пробираться в противоположную сторону, к Марии, стоящей без движения и всматривающейся в огни. А потом сестра моя очнется от летаргии, переступит остатки деревянного барьера и, никем не остановленная, шагнет прямо в сердце огня. Взглянет на меня, прежде чем огонь испепелит белки ее глаз, и взгляд ее выжжет мне рану в сердце – рану, которая никогда не затянется. Именно такой я ее и запомню – в ореоле пламени вокруг головы и с лицом, отмеченным страданием, ощущать которое должны лишь обреченные на адские глубины души.

Страшная смерть Марии на короткий момент прославит меня, простого чиновника. Некоторые газеты напишут, что самоубийство моей сестры было актом политической провокации – одна решится даже на то, чтобы выдумывать ерунду о «княжне, известной в анархистских и нигилистских кругах»; люди примутся шептать у меня за спиной и смолкать при моем приближении. Я едва не потеряю работу, но сумею упросить начальство, чтобы меня оставили на должности.

Несколько раз меня допросят в краковской полиции. Следователь Чвянкала, худой и с нездоровой кожей, сам, похоже, страдающий желудком, выразит сочувствие в связи с гибелью моей сестры, однако подозрительность его не уменьшится ни на йоту. Он покажет мне фильм, проецируемый на белую простынь в затемненной комнате участка, фильм, на котором будет видно не только старт «Королевы Ядвиги», но и нас с Марией.

– Прошу взглянуть, – скажет он, – вот здесь кажется, что вы желаете помочь вашей сестре, уже тянете к ней руки, чтобы удержать ее от того, чтобы она шагнула в пламя. Я ведь не ошибаюсь? Картинка зернистая, но мне кажется, я прав. Прошу смотреть дальше. И вот здесь вы внезапно отказываетесь от своего порыва, опускаете руки и застываете, словно статуя Командора у Моцарта. Отчего же? Что этот человек сказал вам? Кем он был?

Я взгляну на экран, что запечатлел последние секунды жизни Марии.

– Я испугался огня, оттого и не остановил ее, – отвечу, справившись с комком в горле.

Чвянкала продолжит допрос:

– Это человек – не профессор ли Костшевский? Лица не видно, но судя по фигуре и старосветскому покрою фрака, можно подумать именно так. Я немного знаю профессора, видел его как-то, – похвастается он. – Это выдающийся специалист. Что ученый такого калибра делал рядом с вами?