Время жестоких снов

В своих поисках я слишком приблизился к острову. Не знаю, закончится ли для меня когда-нибудь время жестоких снов.

Перевод Сергея Легезы

Анна Каньтох. Окно Мышеграда

Когда я мыл окровавленные руки, а потом сбрасывал в реку тяжелый джутовый мешок, я точно знал, что ждет меня в ближайшие четырнадцать дней.

Все еще стоя на берегу, я буду смотреть, как бурные воды Вислы поглощают тело убитого мной человека. Я сгорблюсь и вскину руки, пытаясь защитить голову от потоков дождя с градом; острые, словно осколки стекла, ледяные обломки ранят меня – через час Михалик спросит, отчего у меня кровь на руках, я же вздрогну, увидев свой пустой взгляд, отраженный в зеркале. Дьявол в деталях, так говорят, а я знаю об этом лучше кого бы то ни было.

Октябрьские сумерки опускаются быстро, а в тот вечер будет казаться, что день никогда и не начинался, что сумерки были тут всегда, среди этих клонящихся к земле, смердящих влагой и крысиным дерьмом домов. Я осмотрюсь, прекрасно зная, что я один, что свидетелей моего преступления не было. В такие дни, как этот, даже обитатели покинутого богом Подгужья носа не кажут из своих нор.

Во тьме раздастся голос, который с равным успехом может быть и криком истязаемого ребенка, и визгом собаки. Стоило бы поспешить на выручку страдающему существу, такая мысль не раз придет мне в голову, но я не сдвинусь с места. Никогда не сделаю этого.

Упоминал ли я о том, что мои поступки значат больше, чем поступки других людей?

Порыв ветра принесет с собой резкий запах дыма, и мне сразу же покажется, что сквозь шум ливня слышен протяжный стон затормозивших на полном ходу машин и треск расседающихся кирпичных стен. Огонь, видный на западе, притаится, захлестнутый яростным напором холодного дождя, и тотчас вспыхнет с новой силой. Даже океану не под силу погасить пожар, который пылает так долго, что я едва помню, когда он начался.

Я еще брошу последний взгляд на Вислу, а потом направлюсь в кабак «У Михалика». Пойду сквозь нищие кварталы, где дети просыпаются от укусов крыс, играют среди мусора, а потом, не успев подрасти, по воле пьяных родителей отправляются работать. Здесь девушки расцветают и увядают с равной стремительностью, в двенадцать, тринадцать весен они бывают красивы – хоть и с бледными лицами, с блестящими от горячки глазами, – но их стройные фигурки быстро оплывают в череде беременностей, а кожа на руках трескается от фабричных химикалий. Это мир сколиоза и туберкулеза, мир зубов, выпадающих из-за отсутствия витаминов, мир алкоголизма. Живущие тут немногим значимей, чем копошащиеся в здешней тьме насекомые; плоть их выросших без солнечного света тел пориста, как у бледных грибов, разум же дик и изуродован насилием, которое они терпят от близких с самых ранних лет. Единственное их развлечение – дешевая водка, поспешная животная любовь да порой субботние танцы в трактирах – танцы эти, впрочем, настолько схожи с прелюбодеянием, что многие девушки после становятся брюхаты.

Вот квартал, в котором мне пришлось жить. Я здесь так давно, что ненависть к этому месту впиталась в каждую клеточку моего тела.

Я прикрою на миг глаза и вслушаюсь в звуки города.

Когда я был ребенком, Краков жил в совершенно другом ритме, тогда тут стучали копыта по брусчатке, трезвонили трамваи и кричали газетчики. Даже воздух пах иначе – не смрадом заводских испарений, но конским навозом и потной человеческой толпой. Нынче в дождевой тьме пульсируют сердца гигантских машин – на заводах Фельдмана, где работаю я, на стане «Тадеуш Костюшко», на заводе братьев Круков и на десятках прочих. Машины эти безостановочно, изо дня в день, от ночи к ночи, строят и рушат. Железными руками с титанической силой сгибают стальные прутья, раздирают листы жести и замешивают раствор. Давным-давно работа их восхищала меня, но сегодня я не смогу думать обо всем этом оборудовании без отвращения.

«У Михалка» меня встретит густой и кислый запах вареной капусты. Мужчины, склонившиеся над кружками, мужчины с запавшими щеками и покрасневшими глазами посмотрят на меня и тотчас вернутся к своим делам. Я недостоин их внимания. Когда-то – пришелец извне, из другого, лучшего мира, я был таким, но теперь я другой. Теперь я свой, а значит – никто.

Я взгляну в угол зала, где будут сидеть единственные в этой компании женщины – или стоило бы сказать «девицы», продажные девки с ярко намалеванными губами. Я не знаю их имен, но вижу их достаточно часто, чтобы они стали мне близки, как сестры. Они не приходят сюда работать, я уверен, хотя никогда не спрашивал об этом и никогда не спрошу. Это их момент передышки, минутка для себя самих и в обществе себя самих, среди смеха и несмелых жестов, с которыми они станут касаться рук друг друга. Я взгляну на них с завистью – вот дети улиц, грязи и навоза, которые умеют радоваться жизни, вот невинность, неожиданно найденная среди разврата. Я должен бы относиться к этим девицам высокомерно, но вопреки всему их внешний вид возвратит мне веру в человечество.

Когда я встану подле бара, меня охватит желание съесть миску горохового супа, который тут даже вкусен, но я закажу только рюмку водки и выпью безо всякого удовольствия, все время чувствуя, как при мысли о густом супе рот мой наполняет слюна.

– Анархисты подожгли участок Бети, слышали? – заговорит со мной Михалик, лениво протирая грязной тряпкой прилавок.

– Что-то слышал.

– А как ваша сестра? Помогло?..

– Да.

– Это хорошо. – Михалик искренне обрадуется. Этот сорокалетний мужчина с лицом разбойника с воровскими манерами сочувствует женщинам и детям.

Я выпью еще водки, а потом отправлюсь домой, готовый противостоять Марии.

По дороге я задумаюсь, не упустил ли я чего-то. Предательского пятна крови на полу, следов схватки в комнате, которую мы просто по привычке называем «залом». А если так и моя сестра заметила это, станет ли это уже концом – или нет?

С сердцем в пятках я войду в скромную квартиру, в коридоре повешу шляпу и сниму пальто. На короткий миг застыну без движения, всматриваясь в отстающие от стен обои, вдыхая тяжелый запах дешевой стряпни. Потом пройду дальше, в комнату, где будет ждать накрытый стол, а за ним – Мария. Ее запавшие глаза и серая нездоровая кожа как всегда потрясут меня, словно я увижу ее впервые.

Говорят, хорошие воспоминания несут утешение в тяжелые минуты жизни, но я знаю, что это неправда. Если бы я с самого начала рос в этом мире, то не тосковал бы обо всем, что утратил, я был бы счастлив в этом животном существовании, поскольку просто не знал бы иного. Однако я обречен на бесконечную тоску о том, что миновало, память счастливых лет детства и юности преследует меня, словно призрак, не позволяя познать покой и наполняя сердце отвращением ко всему, что окружает меня нынче.

Так же и на Марию я не смогу смотреть без ужаса и жалости. За эти годы она стала мне чужой, в ее изможденных страданием чертах я тщетно буду искать следы того радостного существа, которым она некогда была.

– Как ты себя чувствуешь? – спрошу я, поливая маслом спаржу. Для нас это дорого, но Мария захочет сделать мне приятное. Эти ненужные расходы некогда портили мне настроение, теперь же я почувствую лишь усталость.

– Хорошо, – горячо уверит она меня.

В соответствии с обещанием, данным себе самому, я постараюсь быть с ней милым, расспрошу, как прошел ее день, развлеку несколькими выдуманными историйками из чиновничьей жизни. Но наконец настанет минута, когда взгляд мой зацепится за почти пустую тарелку Марии и брови мои невольно нахмурятся.

– Я поела перед твоим приходом, честно, – скажет сестра. – Кроме того, я никогда не любила спаржу, ты ведь помнишь…

– Если не хочешь, ты не обязана есть.

Мария съежится, хотя мои слова преисполнены пониманием и заботой.

– Может, съем немного картошки, она выглядит очень аппетитно.