Время жестоких снов

Я ждал.

Знал, что этим вечером, во мраке и отсветах пламени на глиняном горшке, мы заключим договор. Мое молчание за ее тихие хриплые слова.

– Я вдова, – отозвалась она наконец. Села напротив меня на кривоногом табурете, оперлась локтями о стол, сдвинула с головы выгоревший платок. Погрузила пальцы в спутанные волосы. – Мой муж погиб в море. Сны его пожрали. Слишком далеко с сыновьями старого Дерана отплыли они в сторону острова.

Я молча кивнул. Она смотрела бледными глазами в пространство, в только ей известное прошлое.

– Вышли в море утром, – говорила она. Брови ее сошлись на переносице, будто крылья ласточки. – Над водой стоял туман, но выше сияло солнце. Позже мне говорили, что он сам их подговаривал, но я не верю. Это они. Молодые еще. Смелые. Увидели под водой косяк рыбы, поплыли в сторону острова. И вдруг оттуда что-то пришло. Их объяло черное облако. Вернее, только его. Остальные стояли на корме лодки, в солнце. А на носу был туман. И мой Аррэ, который в нем кричал. Размахивал руками, словно отгонял рой пчел. А потом упал лицом вперед, свесился через борт. Облако черноты отступило. Парни Дерана выловили его, но он был уже мертвый.

Брови словно свело судорогой, а блеклые глаза продолжали всматриваться в невидимое прошлое. Я думал, что она замолчит. Что подарит мертвому минутку тишины. Но нет. Она продолжила нескладный рассказ, и только шишковатые пальцы ощупывали край стола.

– Тогда-то я и стала плетельщицей, чтобы не подохнуть с голоду. Сюда заглядывали бабы рыбаков, порой приносили хлеб, сыр, рыбу. Приходили посидеть, помолчать со мной. Увидели, что я умею плести сети и латать их. Есть у меня это умение в пальцах. И сказали своим мужикам. С той поры я для всех тружусь, для всего села.

Я ждал. Мои вопросы висели в воздухе. О Торренберге. О нем. Но ей нужно было сплетать рассказ, словно сеть. По собственным правилам.

– Бывали такие, кто приезжал, чтобы плыть на остров. Немногие. Но некоторые добрались аж сюда. Уставшие, запыленные. Лишенные сил. С тем голодом в глазах, с пустотой. Для них на земле уже не осталось ничего, и поэтому они хотели заблудиться во снах. Потому что каждый из них что-то потерял. Любимую женщину или ребенка. Или мастерскую и добро. Или все сразу. Прибывали к нам, потому что наша хибара подальше от села стоит, первая от тракта. Как и вы, господин, прибыли.

«И как он», – хотелось сказать мне. Но я смолчал. А она коротко взглянула на меня, словно только что заметила мое присутствие. Потом снова засмотрелась в невидимое.

– Мы не отговаривали их, – продолжала она. – Но прежде чем они отправлялись, мой Аррэ провожал их в село, чтобы они увидели старого Склайяра. Он единственный был на Торренберге. Давно. Эти, что приезжают, обычно пытаются поговорить с ним. Выспросить. А потом молча разворачивают лошадей и уезжают, только пыль за ними столбом.

Это был момент – тот единственный, – когда я мог задать вопрос.

– Но он ведь не уехал, верно?

Она бросила на меня взгляд: острый, словно кинжалом ткнула.

– Нет.

Она знала этот звук. Конские копыта по песку. Звук прорезался из тишины, между мерным шумом волн, шелестом трав, криками чаек. Она не стала поворачивать голову. Пребывала в своем вдовьем ожидании, стоя на берегу, жертвуя минутку молчания безымянным морским божествам, а бессильный гнев – синеватому абрису далекого острова. Услышала, как всадник соскочил с коня. Тот фыркнул; потом захрустели шаги.

Этот человек спросил о лодке. Провалившейся глубоко в песок, обросшей ракушками и водорослями, гниющей, мертвой – как мертв был Аррэ. Она покачала головой. Не могла плакать, но не могла и говорить. Слова утонули, ушли, завалило их пластами влажной земли.

– Я должен туда поплыть, – промолвил он спокойно, ласково, словно обращаясь к ребенку. – Я должен найти своего друга, который заблудился там давным-давно. Я знаю, что он на острове. Торренберг не причинит мне вреда, поскольку делаю я это не для себя.

Плетельщица поглядела на него. Он был уже немолод. Короткая седая борода, взъерошенные волосы, сеть морщин и мелких пятнышек на загоревшем лице, на котором светились глаза: холодные и голубые. Она присмотрелась к этим глазам. И не увидела того, что бывает обычно. Не было в них голода и пустоты. Отчаяния, страха, огня и крови. Была же в них лишь некая острота, и внимательность, и напряженное ожидание. Его взгляд пронзал насквозь ее маленькую и неважную трагедию, и именно такой ее делал: маленькой и неважной рядом с извечной бездной времени и бесконечной зеленью моря. И кажется, именно эти глаза убедили ее. Это не был взгляд человека, который желает достичь полного забытья.

Она помогла ему столкнуть лодку на воду. Смотрела, как он отплывает. День обещал быть ясным, веял легкий соленый бриз, по небу с криками кружили чайки.

Она обещала заняться его конем, поэтому отвела в сарай и привязала подле своих коз. Наполнила корыто водой, бросила свежего сена, повесила на морду коня мешок с овсом. А потом до самого заката чувствовала беспокойство. Вздрагивала, когда ветер стучал ставнями. Варила еду, заметала в хате, латала сети, присматривала за детскими играми, побегушками, перешучиваниями и простыми занятиями – и постоянно поглядывала на море. В ту сторону. В сторону Торренберга. Укладывала в голове растрепанные мысли. Пыталась смириться с тем, что он не вернется, пыталась простить себе свое преступление. То, что она не сумела его остановить. Что дала лодку.

Слышала пофыркиванье коня, доносившееся из сарая. Сумеет ли она его оставить, если он не вернется? Можно ли его продать и как много серебряных монет обожгут тогда ее руку?

Он вернулся в темноте, когда у нее уже угасла надежда. Выпрыгнул из лодки и с трудом вытянул ее на песок. А потом вытащил из нее иссохшее, изможденное тело, в котором едва билась жизнь.

– Не знаю, как он сумел это сделать. – Блеклые глаза плетельщицы сверкали. – Спас его. Этот человек спал много лет, но все еще оставался жив. Выглядел как статуя старика, как обтянутый пожелтевшей морщинистой кожей скелет. Спина его была согнута в дугу, худые конечности скрещены впереди, как у засушенного зверя. Питался ли он там кореньями, сушеными ягодами и сырой рыбой – или же не ел ничего и питался только снами? Как знать. Я влила ему в рот несколько ложек козьего молока, но он сразу же все выплюнул.

– А тот? – Я сглотнул, слюна стекла пересохшим горлом. – Голубоглазый?..

– Сидел над ним, словно над больным ребенком. Всю ночь.

Она смотрела в пламя очага, в отсвет его на выпуклости глиняного горшка.

– На рассвете он перебросил того, другого, через спину лошади – и они уехали, – сказала женщина.

Я ехал дюнами, копыта коня вязли в сухом песке. Я ехал по его невидимым, затертым ветром следам. Не оглядывался на хату плетельщицы и на давящий ужас с моря, и все же я чувствовал его за спиной. Торренберг всматривался в меня с затуманенного горизонта, словно единственный черный глаз. Одиночные сны отрывались от тумана, касались моего воображения, исследовали меня, как щупальца. Я все еще чувствовал во рту вкус черного хлеба, вяленой рыбы и кислого пива, но уже не был уверен, действительно ли ночевал в доме той женщины, твердой и искореженной, словно иссеченное морским ветром дерево. Может, сны дотягивались даже сюда, до побережья. Может, они прихватывали новые и новые пяди песка, на которых легкий бриз рисовал мелкие морщинки.

Мне уже не нужны были указания. Я чувствовал, куда именно он ехал. Я двигался за ним по следу густых испарений Торренберга. Я ехал между стланиковыми соснами, а потом через редкий карликовый лес. Напоил коня в ручье и немного перекусил, а затем продолжил путь. Он не мог быть далеко, опережал меня всего на день-два. Я знал, что он все еще должен двигаться на юг, в сторону ползущего по небу щита солнца.