Время жестоких снов

Я смолчу, хотя, естественно, мне захочется предложить расспросить об этом самого Костшевского.

– А анонимное письмо? – Следователь покажет мне засаленную и серую от прикосновений десятков пальцев страницу. – Тут неизвестный информатор предостерегает, что во время старта «Королевы Ядвиги» может случиться теракт, однако, увы, мой коллега, который получил это известие, принял его за бредни сумасшедшего и пренебрег письмом. И я теперь раздумываю, не ваш ли это почерк? Может, сравним? Прошу вас написать вот здесь: «бомба», «анархисты», «взрыв».

Я соглашусь и правой рукой охотно напишу на куске бумаги несколько продиктованных слов. Почерк, конечно же, окажется отличным от почерка в анонимном сообщении, поскольку его-то я напишу левой рукой.

Наконец Чвянкала неохотно отпустит меня, позволив вернуться в пустую квартиру, наполненную призраками воспоминаний. Последующие дни мои будут похожи друг на друга, словно две капли воды в реке: утреннее пробуждение, корочка сухого хлеба и горький кофе с мерзким вкусом, а после работа: долгие часы скрупулезных подсчетов, когда единственной радостью будет ожидание Стаси, прелестной чаевницы, которая каждый полдень приносит нам по чашке горячего напитка. Я буду жить с натянутыми нервами, в парализующем страхе, что случится нечто, способное меня выдать. Ведь нужно так мало, достаточно одной морщинки – уже и теперь коллеги неуверенно поглядывают на мое постаревшее лицо.

А вскоре после этого я спасу Костшевскому жизнь.

Случится это в четверг вечером, когда я последним уйду с работы.

Последним, поскольку изо всех сил буду стремиться доказать, что достоин места, которое мне позволили сохранить. За окнами будет собираться осенняя гроза, удар грома сольется с ударом больших конторских часов, так что я не сумею отличить один звук от другого. В установившейся наконец тишине мои шаги отразятся от стен пустого коридора пугающим эхом. Вытянувшаяся тень будет следить за мной в сером свете запыленных электрических ламп. Я остановлюсь на миг, слыша непрестанно работающие машины, а потом двинусь дальше, на два этажа вниз и снова по коридору, но на этот раз уже не совсем пустому, поскольку под стеной, в тени, я замечу согбенную человеческую фигуру.

– Вам плохо? – спрошу без уверенности. – Вы меня слышите?

Ответит мне глухой стон. Я подойду ближе, наклонюсь над несчастным, который как раз повернет ко мне посеревшее лицо.

– Что с вами?

– Сердце… – с трудом выдавит он. – Прошу вас… Боль нестерпима.

– Обопритесь на меня.

Я приподниму его и почти волоком потяну к выходу. Ночной дежурный, едва увидев нас, подбежит помочь. Я вызову дрожки, осторожно уложу туда старика и поеду с ним в госпиталь. Ночь я проведу на жестком стуле в приемной, среди всхлипывающих в платки женщин и молчаливых насупленных мужчин. Пока наконец не выйдет ко мне бородатый доктор и не уверит, что профессор Костшевский будет жить.

– Я и не знал, что это Костшевский, – скажу я.

Доктор нахмурится.

– Правда? Я полагал, профессора знают все. Это…

– …известная личность. – Возможно, я буду рисковать, говоря так, поскольку только что отметил, что не знаю Костшевского.

С той поры профессор будет считать себя моим должником вопреки моим заверениям, что я не сделал ничего особенного и всякий на моем месте поступил бы точно так же. Но Костшевский постарается, насколько возможно, меня отблагодарить. Зная о моем финансовом положении, предложит денежную помощь – я откажусь с возмущением.

Однажды вечером он пригласит меня домой – на ужин, из тех, что каждую неделю организует его жена; я отговорюсь нехваткой времени, хотя на самом деле почувствую недостаток отваги появиться среди аристократов науки в моей бедной одежке. Он попытается поспоспешествовать моей карьере в чиновничьей иерархии, вознести меня на несколько ступеней вверх, но и эти планы я перечеркну, ведомый глупой – о, какой же глупой! – гордыней. А однажды Костшевский проговорится, что работает над необычным изобретением, я же, ведомый природным чувством противоречия, а может, и желанием поставить профессора в неловкое положение, попрошу его выдать мне свой секрет. Сперва он откажется, однако я не отступлю и дам понять, что меня не удовлетворит ничего, кроме именно этого секрета. И Костшевский, не в силах оставаться у меня в неоплаченном долгу, наконец поддастся и поведет меня в свою лабораторию.

Я никогда не позабуду мгновение, когда впервые увижу изобретение Костшевского, это чудо и проклятие одновременно. Я встану перед ним, преисполненный покорностью и затаенным испугом – чувствами, каких я не испытывал с детства, когда родители привели меня к прославленному образу Черной Мадонны из Ченстохова.

– Что это? – выдавлю я, глядя на гигантскую машину, как библейский Давид смотрел, должно быть, на Голиафа.

– Это, дорогой мой спаситель, – скажет Костшевский, – окно. В прошлое, знаете ли.

С этими словами он подойдет к чему-то, что для неопытного глаза будет выглядеть как пульт управления из романа Жюля Верна, нажмет на одну из кнопок, и экран в глубинах механизма воссияет. Я увижу там Краков с высоты птичьего полета, но прежде чем успею спросить, схоже ли все это с кинематографом, профессор с увлеченностью безумца примется крутить различные верньеры. Картинка изменится, постепенно приближаясь к моему кварталу, я увижу фронтон дома, в котором живу, и замурзанного ребенка соседки на входной лестнице. Камера влетит сквозь окно в мою квартиру, я же резко вздохну, увидев там себя в компании мертвой уже сестры. Вспомню тот момент с двухнедельной дистанции, резкие слова, которые я тогда бросил в лицо Марии.

Мой двойник откроет рот, и я воскликну в горестном ужасе:

– Прошу вас выключить это!

Костшевский несколькими движениями обесточит экран и примется извиняться:

– Я глупец, не подумал… Ведь ваша сестра недавно умерла и рана слишком свежа. Прошу меня простить, вы наверняка испытали ужасное потрясение. Мы, служители науки, редко забиваем себе головы столь несущественными материями, как эмоции.

Он заботливо усадит меня на стул и заварит чай. А потом выражение его лица станет напряженным.

– Вы ведь понимаете, что не должны никому говорить о увиденном нынче? Я доверяю вам как брату, однако – да! – вы обязаны поклясться самым дорогим для себя, что не произнесете ни слова об этом. Если информация о моем изобретении станет достоянием общественности… Нет, я даже не хочу об этом думать. Вы ведь знаете, сколько правительства других держав отдали бы, чтобы скопировать мое детище? И как сильно это пошатнуло бы мощь нашего королевства?

– Это… машина времени?

– В некотором роде, – горделиво проговорит Костшевский. – Хотя я предпочитаю определение «окно». С его помощью я осматриваю Краков с двухнедельной дистанции.

– А можно ли взглянуть, например, на пару лет назад? Или на три дня, на пять месяцев?

– Я работаю над этим, – станет юлить профессор.

– А возможно ли… – мысль будет слишком смелой, чтобы ее произнести вслух, – возможно ли пройти сквозь это окно в прошлое?

– Это, дражайший мой приятель, преотличнейший вопрос. Наверняка можно, но я искренне не советую так поступать.

– Отчего же? Ведь возможности…

– Безмерны, я знаю. Но нельзя безнаказанно играть с такими силами. Если вы отступите назад на две недели и вызовете изменения во временной линии – а ведь вы вызовете, иначе для чего же еще отправляться в прошлое, – мир этого может не вынести. Существует вероятность, что вы тем самым вызовете невообразимую катастрофу, трагедию космического масштаба. Вы можете, говоря попросту, раз и навсегда поставить крест на божьем творении и вычеркнуть из хроник как Землю, так и всю сущую на ней жизнь.

– Это не обязательно случится, – шепну я словно бы в свою защиту.

– Нет, но чтобы принять решение о путешествии такого рода, нужно быть уверенным, не так ли?

– А вы… знаете способ, чтобы таковую уверенность обрести?