ГОНИТВА

– Панна Антося! Не смотрите!

Девушка склонялась все ниже, как завороженная. Айзенвальд подхватил ее сзади за локти, чтобы не упала. Мертвец – пыльный холмик, слившийся с полом – в последнем усилии тянул к пришельцам руку, о которую и запнулся нотариус. К ним и за их спины – к обрезанному, точно ножом, свету от дверных витражей. Сухая плоть в кружеве манжеты, обнажившаяся, когда Кугель сбил с нее пыль. Поверх смятый, вроде бы, серебристо-голубой плотный рукав…

– Это не он, – хрипло, точно пробуя голос, закричала Антя. И звучней и звонче, так, что загремело голубиными крыльями эхо: – Он не мог! Это не он! НЕ-ет!!…

Она кричала и не могла остановиться. И тогда Айзенвальд, не обращая внимания на боль, проснувшуюся в порезанной руке, плечом распахнув двери, вынес Антю наружу и уложил лицом в снег. Кожушок на девушке задрался, старческий плат отлетел в сторону, рыжие волосы встали дыбом. Она каталась, выла и силилась попасть в Генриха ногой – но уже от здоровой злости, а не от истерики. И таки попала – в Кугеля. Носатый согнулся, держась за живот. Прохрипел:

– Панна ласкава… Мы все это… устали… замерзли, – с отвращением глянул на башенки, охраняющие арку парадного. – А над конюшней комнатка… с трубой… Ох! Не сбегут же они…

Антя, красная и растрепанная, как ведьма, села в снегу, отерла варежкой мокрое гневное лицо. Тумаш протянул ей руку, помогая встать.

Пришлось сходить за сумками, а ключ к замку нашелся в одной из связок.

Деревянная лестница старчески стонала под шагами. Кони за стеной сопели, фыркали, переступали с ноги на ногу, скрипели загородками. Они вообще спят мало, и примерно пол ночи будут уютно хрустеть наваленным в ясли сеном, выбирая из былинок сухие головки клевера, тихонько ржать и еще как-нибудь оказывать свой лошадиный характер. Думать об этом было приятно. Как приятно выплетать свой маленький узор, обживая комнатку наверху, наполняя ее памятью лета – запахом сухой травы от брошенного на пол сена, горечью дыма жарких березовых дров. Разгоняя обыденностью холод и тлен, приручая – под недобрым взглядом слепых дворцовых окон и зловещим шепотом деревьев за толстыми стенами. И даже забыть о найденных мумиях. И о панне Легнич, что статуей еллинской девки застыла в углу, переживая смерть своего мира.

Икнула под сапогами половица. Закряхтел пан Кугель. Сморщился. Повел толстым носом:

– О, вот он где!

Проделанная в углу на высоте пояса квадратная яма была черной от сажи и воняла сырой горечью. Занецкий, извернувшись, разглядел закопченные кирпичи дымохода, уходящего в темноту, такого узкого, что в нем застряла бы и кошка. Студент громко чихнул.

– Забило, небось… Или веток наваляло, или воронье гнездо…

Засучил рукав, зажег лучинку и сунул ее в очаг. Вопреки опасениям, тяга была ровной и сильной. Студента снарядили за дровами и снегом, поскольку, где колодец, никто не знал. Кугель, сбросив шубу, взялся выкидывать старье и подметать, Генрих пошел за сеном.

Чердак над конюшней рассекали натрое каменные перегородки. В меньшей части, выбранной гостями для ночлега, живали кавалькаторы[44]. Большую занимал сеновал. А пустое квадратное помещение с лестницей их разделяло. Так что далеко идти не пришлось.

Лето вернулось. С сизым туманом, тянущимся над заливными лугами, с птичьим щебетом, резким солнцем и горьким дымом ночных костров. В охапке колкой травы загостилось, остями застревающей в шубе. С писком дернули прочь нашедшие убежище на сеновале мыши. А лето запуталось и осталось. Лейтава странная страна. Дикая и нежная одновременно.

Очнуться и выскочить с сеновала не хуже мыши заставил грохот – это секретарь уронил дежку, которую пер наверх. Кони испуганно заржали и нескоро успокоились. Кугель высунул голову убедиться, что все живы. Вслед потрясенным взглядам Тумаш вытер пот со лба:

– Не обойтись одним ведром! Воды из снега, – математик старательно загибал пальцы, – один к десяти выходит! Примерно.

Нотариус скрылся. Генрих, прижимая к себе копну сена, ногой покачал, как надломленный зуб, пробитую ступеньку:

– Ага.

Тумаш обхватил дежку, сопя, поднял и понес. Айзенвальд, усмехаясь, двинулся за ним. Дрова уже вовсю пылали в очаге, и в комнатушке сделалось тепло, даже жарко. Румяный распаренный Кугель, засучив рукава, разбивал кочергой поленца, собираясь варить на углях кофе. Тумаш, наскоро натоптав в дежку снега, распотрошил пузатые сумки и взялся по-мужски, толстыми ломтями пластовать сало, украдкой кидая в рот обрезки. И то Айзенвальд удивлялся, как тощий и вечно голодный дотерпел до сих пор. От одних запахов можно было рехнуться: копченое и соленое с тмином и крупной солью сало, свиная колбаса, зельц, кровянка; соленые огурцы с капустой и маринованный хрен; круглый, как солнце, каравай, холодные вареники с вишней; круг мороженого молока, масло и сыр со слезой, творог… поесть на Лейтаве знали и умели. Даже завоеватели. Айзенвальд показался себе сухим и скучным в своей умеренности, как панна Антонида.

– Вот сюда прошу, к столу, – распоряжался Кугель, расставляя на салфетках разномастные чашки: изящную личную, две здешние глиняные и стопку толстого стекла, поскольку чашек больше не нашлось. Тумаш за спиной у него надул щеки и показал язык. Генрих засмеялся. – Кофе по моему рецепту. Пан Занецкий, баклажку пожалуйте. Панна Антонида, что же вы? Согреться надо. Заболеете, не дай Бог…

Приговаривая, законник разлил по посуде коньяк и кофе. Бодрящий аромат с примесью корицы и кардамона смешался с запахом сена. Забылись все неприятности. Нотариус восторженно закатил глаза.

– Панна Антося, пробуйте! Ведь обижусь… Ну, хоть глоток!

Антя выпила. Румянец лег на скулы неровными пятнами, почти белые, с острыми зрачками глаза лихорадочно блестели.

– Кушайте, панна.

– Не… могу.

– Тогда выпьем… за помин души… – на столе очутилась выпуклая бутылка, – пана Гивойтоса Лежневского… и панны Ульрики…

– Маржецкой, – подсказал Айзенвальд. Антонида странно на него глянула. Дрожащей рукой взяла чашку. Резко опрокинула в себя водку с мятой, задышала быстро, как под мужчиной.

– Лапочка, деточка, заешьте, – законник подставил щербатое блюдечко с ломтиком хлеба и сыра. Антя закусила и вытерла слезы, набежавшие на глаза.

– Вы туда пойдете?

– Прямо сейчас, панна Антонида. Пока не стемнело, – Генрих вытер салфеткой жирные пальцы. Занецкий стал лихорадочно пихать в себя колбасу с огурцами. – Тумаш, не торопитесь. Вы останетесь с панной Легнич.

– Все, как надо… – ворковал Кугель. – В часовню. И за упокой помолимся…

– Вы?!

Толстяк обиделся:

– А что мы, не люди, по-вашему?

– Оставьте в покое наши могилы!

Щеки Антоси пылали, глаза были прозрачней и холоднее льда.

Айзенвальд дернул щекой. Он понимал, что пьян, но не мог остановиться:

– Чья бы мычала… корова… панна Антося.

– Корова… мычала, – давясь и хлопая ресницами, подсказал секретарь.

– Да, спасибо.

– А с чего вы… – она подтянула к груди, укрытой черным плюшем жакетки, и стиснула кулаки, – …взяли, что… что если он… если Алесь… лежал под крестом и могила разрыта, разве это значит, что он разрыл? Или… – она сухо засмеялась, – офицерам плохо преподают математику?

– Логику, – просопел Занецкий.

– Да кто "он"? – вскрикнул, забыв про обиду, нотариус. – Что вы несете, панна Антося?!

– Не останавливайте ее, – махнул рукой Айзенвальд. – Пусть говорит.

– А мне нечего сказать! – она сунула руку в рукав полушубка, как ни странно, попала с первого раза. Гордо вскинула голову: – Пойдемте, панове! Я должна.

Фонарь в руке Кугеля вздрагивал. Может, толстяка знобило от перехода с жары на холод. Может, тоже опьянел. Или просто боялся. Или все разом. Но красноватый свет рыскал по зале, нигде особенно не задерживаясь. Вот блеснул скользкий мрамор балконного ограждения. Мигнуло тусклое золотое шитье хоругви. Шевельнулись в нишах ржавые доспехи.

44

Кавалькаторы – мастера выездки молодых коней