ГОНИТВА

Кинув дома испуганного Яна, Антя с Гивойтосом унеслись, как на пожар и через час примерно вернулись. В телеге, на сене, лежал молодой совсем парень, рыжеватый, кудрявый, одетый, как пан, вроде целый, только очень бледный и в обмороке. Дядька с племянницами втащил его в дом и быстро уехал, а Антя с Юлей стали приводить Алеся – он им потом сказал, что зовется Алесь, прежде они паныча этого никогда в жизни не видели – в чувство. Но он до вечера пролежал, как каменный, несмотря на все старания, на уксус, воду, вылитую на лицо, и Бируткины заговоры. Бирутка, это стряпуха, уточнила Юля. Вчетвером они жили, больше никого. Часть дома держали запертой, так как крыша просела и денег не было чинить, да и прибирать тяжко. Не то что при родителях.

Антя очень за парня боялась, что не очнется да перемерз за ночь на холодной земле, уже хотела за доктором посылать. Или за ведьмой, часах в двух от них в Крейвенской пуще ведьма живет. Юля там сама не бывала, только слышала. Вроде, как совсем безумная, но лечит хорошо, мертвого, баяли, может поднять. Только ж паненка понимает, что это враки…

Покосившаяся дверь была отворена на болото и, как кисеей, задернута прядями дождя. Дождь бил в подорожник, проросший на пороге, мягко стекал в подставленную девичью ладонь. Айзенвальд шевельнулся, и хозяйка избушки обернулась.

– Севе… Ульрика… – прошептал Айзенвальд разочарованно. Она вздрогнула, мокрой ладонью провела по глазам.

– Не трогай меня, солдатик. Не обижай убогую.

Айзенвальд сердито встряхнул головой, отгоняя воспоминание. Привалился к столу, положил подбородок на скрещенные руки, отметив, что надо бы побриться.

"…Как будто у них лишние деньги есть, – вещала Юлька. – Дядя, тот мог бы и сыпануть от щедрот, хоть на больного, все ж таки королевских кровей. Не Алесь, про Алеся паненка не знает, а дядя. Не то от Жвеисов, не то от Гядиминовичей, да как же, дождешься от него, пожалуй; змеюка, хотя, конечно, о покойниках так говорить грех. Так правда же, каждую золотовку высчитывал…"

Недоумевающая Юля поинтересовалась у сестры, откуда той известно, что незнакомец ночь провел вне дома. Да, кстати, к телеге, когда они вернулись, был привязан за недоуздок буланый конь, верховой чистых кровей, Юля разбирается. Ее Кит за это полюбил, он сам до коней охоч весьма. Кстати, чтобы господа из блау-роты чего не думали, Юля не от хорошей жизни в содержанки пошла. Никита-то ее любит, только с Ташинькой, супругой своей, разводиться никак не собирается. (Тут Айзенвальд с Феагнеевичем сочувственно покивали). Так вот, – вернулась из любовных пенат панночка, – Антя сестре отвечать не стала. И пришлось Юле подслушивать, когда Антося с Бируткой откровенничали. Да не тогда, когда Алеся в первый раз привезли, а позже. Вот только Юля запамятовала, когда именно: то ли когда пан Ведрич, Алесь, то есть, дядьку на двубое застрелили и к Антосе-невесте прибежал каяться, то ли чуть позднее – когда его змея укусила. Антя, Юля фыркнула, всегда доверяла прислуге больше, чем родной сестре. Ну, Юля подслушала. Оказалось, молодой человек не так себе в поле оказался и не с коня от нервов упал. Потому как нашли его около разрытой могилы. То есть, не под самим крестом, а чуть поодаль. Место приметное, еще камень на могиле лежал. И ходу от Воли не так чтоб слишком много. Бирутка маленькую Юлю туда часто водила, свечку на камень ставила и цветочки клала, и все приговаривала, что "надо молиться за врази свои". Юля все никак не могла понять, что это за "врази". Но на камень охотно лазила – за что и получала крапивой. Ну, она Бирутку за мать считала, огрызаться стала поздней. Так о могиле. Юля читать тогда не умела, а позже камень порос мхом, и имя стало не разобрать, а вот выбитый над ним крест хорошо помнит.

Айзенвальд, вдруг переставая слышать, втянул в себя воздух. В холодном подвале отчего-то сделалось жарко и нечем дышать. Захотелось сорвать шейный платок, раздернуть ворот, уйти во двор, под снегопад. Боже ты мой, завтра же он поскачет, в ноги поклонится стервозной Бирутке за эти свечки и эти цветы.

…Юля и у сестры пробовала о могиле спрашивать, после чего та с Бируткой поругалась чуть ли не насмерть, все кричала, что стыд молиться за убийц, что б там в Библии ни говорилось. Что мамы с отцом этой твари Антя не простит. Бирутка губы поджала и Юлю больше с собой не брала. А к могиле все равно ходила, наплевав на хозяйкин гнев. Антя потом ревела и прощения у стряпухи просила. А Юля держала ушки на макушке, и прознала легенду о некоей панночке, что была при прошлом бунте вроде как любовницей немецкого генерала… И от великой любви выдавала ему мятежников. И почтенных панов, навроде Юлькиных родителей. Вроде как другой офицер застрелил эту панночку из-за несчастной любви. Или толкнул в полынью, а поместье сжег… Юля потом долго тайком играла в эту романтическую историю, представляя себя то панночкой, то злым офицером на коне с пистолетом в руках.

Айзенвальду почудилось, что перо Прохора скрипит уже не столь усердно. Взглянул – только показалось. Писарь даже язык от старания высунул, перо летало над бумагой. Что ж, опыт у старика немалый.

Янка, слуга Легничей, меж тем вела Юля, выехал из дому до свету – чтобы к утру на рынок поспеть. Но полня ярко светила, и путь известный. Волков Януш не боялся – осенью они не нападают. Лихих людей – и того меньше. Всех их Гонитва повывела. А самой Гонитвы страшно, конечно, да Януш парень честный, к имше ходит что неделю и гонцов чтит, да и болота на той дороге нет. Трюхал себе помаленьку, дремал. Потом конь заржал, тоненько, точно плакал. Януша чуть с телеги не снесло. Тут тебе и разрытая могила, и покойник под крестом. Парень поначалу решил, что это навка-панночка вылезла, да крест ее дальше не пустил.

Айзенвальд не выдержал, поднялся, стал расхаживать по подвалу: три шага от стола до двери и обратно. Словно так мог заглушить в себе боль.

Раскачивался подвешенный на крюк фонарь, колыхалось за закопченным стеклом пламя, метались, дергались по стенам и сводам тени.

…Но собрался с духом, плеть прихватил и подошел к покойному. А тот еще дышал. Януш его на телегу положил, а лошадь не идет. А еще слуга разглядел на краю разрытой могилы кубок, серебрился тот под луной, и лопата воткнута была, а камень на сторону повернут. Землей сырой воняло, не приведи Господи, такие страсти. Так Януш коня выпряг и охлюпкой домой погнал, Антосе сказывать. Ни телеги, ни яблок хозяйских не пожалел. Вообще-то, брать чужое у лейтвинов не в обычае, хотя сейчас переменилось многое… Так вот, могилу раскапывать смысла нет раньше полуночи, не дастся клад. А тогда октябрь уже был, светает поздно. Хотя жара тогда стояла – как в августе, но все равно ночью уже не то. Вот и выходит, пан Ведрич пролежал под крестом часа четыре, не меньше, и перемерзнуть должен был здорово. Антя по секрету надеялась, что он в Воле болеть останется, и она за ним ухаживать станет. Он ей сразу глянулся. Юле, кстати, тоже глянулся, только кто ж о младшей сестре подумает… А этот не чихнул даже. Все с него, как с гуся вода. И в окошко к Анте после лазил. А могилу раскапывал из-за клада непременно. Потому как не сказать, чтоб очень богатый, хотя обхождение имел княжеское. Уж на что Бирутка злющая, а и к той ключик нашел. Чтобы клад взять, надо после полуночи могилу вскрыть, навья серебром или крестом пугануть и место его занять. И не пускать в могилу до петухов, пока тот не пообещает клад отдать. Только, видно, не повезло Алесю. Навка сильно шустрая попалась. Ладно, хоть уцелел… И нечего хмыкать, раскипятилась на писаря панна Легнич. Можно подумать, в Шеневальде покойники не подымаются. Генрих удивился: а ведь немало похожих легенд о встающих из могил мертвецах существует хотя бы в Блау, в мрачных дюнах Балтии. Только генерал, пока это не коснулось работы, значения легендам не придавал.

Как ни странно, именно удивление помогло ему овладеть собой. И Айзенвальд совершенно спокойно выслушал, что могила оказалась пуста, если не считать гнилых разломанных досок домовины да нескольких лоскутков одежды либо савана. Вроде место глухое, а все одно в окрестностях про то много судачили. Но недолго. Похоже, рты им всем кто-то заткнул. Что сталось с покойной и была ли она вообще, все трое: Антя, Гивойтос и Ведрич – молчали. Если вообще знали. Только дядька на второй день от появления в доме Алеся могилу зарыл и камень на место вернул. А в ночь до этого они куда-то уезжали, Юля обычно спит крепко, но тогда ее снедало любопытство, и она подглядывала и подслушивала. Но вдогон за мужчинами не отправилась, они ускакали верхами чуть прежде полуночи, будто черти за ними гнались. А утром вели себя, как ни в чем не бывало. Тогда же, распаляя Юлькино воображение, явились в их доме странные богомолицы.