ГОНИТВА

Ксендз взмахнул рукавами рясы, как крыльями, по стене мазнула уродливая тень:

– Тем не менее, представление о жизни как о нити очень древнее… древнее, чем может показаться. Еллинские мойры, ромейские парки, шеневальдские норны и кельтская триединая – Бадх. Переводится, как "ворона".

Генрих хмыкнул. Казимир поглядел на него оскорблено:

– Этим не стоит шутить. Совпадение в мифах невероятное. Триединая богиня, позднее трансформировавшаяся в трех сестер, которые различаются только именами. Клото, Лахезис и Атропос у еллинов ("дающая жребий", "прядущая" и "неотвратимая"), все три считались дочерьми неотвратимой судьбы – Ананке, а в более ранних вариантах тремя ее ипостасями. Ваши Урд, Верданди и Скулд… Старшая готовит пряжу, средняя сучит нить, а младшая обрезает ее. Все три управляют рождением, жизнью и смертью; прошлым, настоящим и будущим; началом, серединой и концом. Как видите, они имеют власть большую, чем самые могучие боги. А наша Верпея… – Горбушка запнулся, остуженный порывом холодного ветра из разбитого окна, видно, наконец, осознав неуместность лекции, произносимой перед иностранцем посреди зимней ночи в промерзшем насквозь храме. – Простите, я совсем схожу с ума от одиночества…

– Верпея, сидящая на облаках и прядущая нити, к которым привязаны звезды. И чем дольше жизнь человека, тем ниже звезда спускается к земле. А если нить обрезают… Отсюда поверье, что когда человек умирает, с неба падает звезда… – отставной генерал закусил губу, передернул плечами – то ли поправляя шубу, то ли избавляясь от надсадного желания вновь погрузиться в Узор. Ксендз смотрел на него почти с мистическим ужасом.

– Все очень просто, – сухо сказал Айзенвальд, – приведите меня к исповеди, святой отец.

Казимир Франциск обернулся, осознавая и принимая холодную пустоту огромного заброшенного здания, освещенного лишь звездами и только что взошедшим серпом убывающей луны, расчертившей полы квадратными тенями оконных рам и деревянных решеток исповедален. Ветер свистел, разметывал налетевший в расколотые окна снег, и небо на самом деле сливалось с землей.

Ущербный серп луны успел скрыться за лесом. Мужчины возвращались под огромными холодными звездами. Окрепший мороз яростно щипал лица, принуждал укрываться в воротники. Тишина стояла такая полная, что причиняла почти физическую боль. Айзенвальд оскользнулся на тропе, ксендз подхватил его под локоть. И на удивленное движение признался:

– Вы думали, я не подам вам руки? По-моему, милосердие Господа куда больше, чем мы склонны полагать.

Молча они дошли до дома.

Горбушка совершил таинство причастия.

Разворошил угли в печи, подбросил дров.

А потом все мыкался из угла в угол, натыкался на предметы, метал взгляды на Генриха и непрестанно гладил кожу над бровями. Айзенвальд же просто сидел, прислонясь спиной к теплой печи, отогреваясь не столько физически, сколько сердцем. Впитывал неброский уют затерянного в снегах дома. И вздрогнул от резкого:

– Это невозможно! Панна Антонида не утаила бы, вмешайся в вашу судьбу, – это вырвалось у ксендза неожиданно, охвостьем мысли, произнесенным вслух. – Мы… в некотором роде, мы были друзьями. И она до последнего дня регулярно приходила к исповеди. Я бы знал. В начале декабря – нет. Да и не стала бы она отвозить вас в проклятый дом. Даже из мести. Все здешние чураются его…

Казимир закинул голову и опять тронул лоб.

– Я не знаю ответов. Тут нужен гонец.

– Гонец, гонец, – с досадой повторил он на недоуменный взгляд Айзенвальда. – Разве вы… Ох, черт! В самом деле… Не смотрите на меня так, – Казимир ткнул пальцами себе в лоб, – вот здесь должны быть две звезды. Впрочем, вы не местный. К вам это может не относиться. Где же это?!

Он стал рыться в книжных грудах; грохоча, посыпались тома; как подбитые курицы, замахали страницами.

– Вот! Читайте здесь!!

Напрягая глаза, отставной генерал стал разбирать полузабытую вязь лейтавского письма. Сколько он перечитал в свое время. Да, еще в 1801, когда его, перспективного офицера, назначили в отдел Генштаба, планирующий подготовку к вторжению в Лейтаву. Он тогда срочно "заболел" и поехал лечиться в Ниду, свежесостряпанный, но уже модный морской курорт – а на деле – совершенствоваться в местном языке, нюансах культуры, собственно, заниматься тем, что военные называют "изучать театр будущих действий". И позже, уже будучи главой Лейтавской группы отдела разведки генштаба, а потом и военным губернатором Вильно. Именно в те годы он впервые узнал о гонцах, но уже тогда они были столь редки, что Айзенвальд (и не он один) счел их не более чем любопытным культурным феноменом, не имеющим веса в аннексионной политике Шеневальда.

Абзац, который указал Горбушка, представлял собой апокрифическую версию "Сонаты Ужа", одной из хроник междоусобиц, сотрясавших Лейтавские земли на протяжении VIII – XII веков. Опоэтизированная борьба за власть, завершившаяся смертью князя и самоубийством жены и всех наследников. История драматическая, но не редкая. Впрочем, согласно данной версии, Эгле вместе с детьми бежала, унося с собой бронзовые княжеские короны, исполненные в форме ужей и наделенные некой таинственной силой. Какого рода силой – хроника умалчивала.

Айзенвальд потер лоб над бровью, неосознанно скопировав жест отца Казимира:

– Извините. Я плохо соображаю, когда голодный.

Ксендз сделался красным, как вишня.

Накрывая на стол, он разбил пару тарелок, и только чудо спасло от падения сковородку с шкворчащим салом. Но после первой рюмки действительно хорошей марсалы все как-то наладилось.

– Вы когда-либо видели ужа? – Казимир, оправившись от дикого смущения, так усердно топтал в себя остывающую картошку, что говорил с трудом. – Гибкое тело в черной шкурке… а на голове такие оранжевые или желтые "ушки" – как янтарины… – не выпуская вилки, ксендз потянулся к нужной ему книге, вызвав очередной книгопад с хлопаньем и облаками пыли. Нацелившаяся на сало мышь позорно бежала, – …не перепутаешь. Вот оно! "Они кормят также, словно домашних богов, каких-то толстых и четвероногих змей черного цвета, которых называют гивойтосами". Ян Ласицкий, историк XIV столетия, "О богах жмудинов", – ксендз торжествующе потряс пухлой, растрепанной книжицей "ин фолио". Айзенвальд закусил губу, чтобы не засмеяться. – Насчет ног он, конечно, того…

Горбушка повернулся, чтобы оказаться с гостем лицом к лицу:

– Вот сидит перед вами такой… нелепый неудачник… никакой патриот?

– Это потому, что после моей исповеди вы кормите меня салом, а не выкинули на мороз и не ткнули вилами в азадок?

Ксендз хрюкнул. Перегнулся пополам и залился таким искренним смехом, что генерал тоже не смог удержаться. Взрослые мужики хохотали и всхлипывали, будто удачно созорничавшие мальчишки – ерзая на лавке, заставляя греметь и приплясывать посуду на столе.

– И-и-именно!!… – выдушил Казимир, отирая слезы. – В-вы не п-представляете, к-как я с-счас-стлив… Сидеть здесь, – он обвел рукой пространство, – сдыхать от одиночества… читать не в себя… копить никому не нужные сведения… – он резко обернулся, локтем опрокинув рюмку. – Когда я понял… что мой костел – узел Узора, место силы для гонцов… Я был упоен… мне хотелось петь от счастья и ходить на голове. Но оказалось, все это никому не нужно… – Горбушка щелкнул пальцами в поисках подходящих слов и прислонил кулаком глаза. – После семинарии… Да, меня тогда назначили викарием в Полоцк. Там есть одно болотце. В нем все время тонут коровы. Тамошние все его боятся. Оно вселяет неосознанный ужас. Так вот, на этом месте было в свое время языческое капище… Узел силы, как здесь…

Айзенвальд кивнул.

– Ничего вы не понимаете… Надо сдыхать в этом погребе, надо потерять надежду, чтобы однажды к вам, наивному дураку, явился немец и оказался гонцом. Чтобы Узор, который рассыпается, опять начал жить.

Ксендз дрожащей рукой налил марсалы: