Холостяк (ЛП)

Золотисто-рыжие. Блестящие.

— Это гобелен Оклера. Шестнадцатый век. Он называется «Охота на Пегасов». Но все равно, пожалуйста, потрогайте всё своими руками. — Ее голос прорезается сквозь сгустившийся воздух.

И тогда я вижу ее глаза.

Невероятно голубые, сияющие внутренним светом.

— Серена. — Я двигаюсь к ней, протягиваю руку, параллельно пытаясь восстановить свое дыхание. — Дерек Роузвуд. Ваш опекун. Рад познакомиться с вами.

— Мой финансовый опекун, — поправляет она меня. Наши руки соприкасаются — ее ладони нежные, не знающие тяжелой работы. — Мне не нужна нянька. На самом деле, мне и финансовый опекун ни к чему, но, очевидно, стоит тебе принять несколько плохих решений, и следующее, что с тобой происходит — твой отец отсылает тебя прочь и приговаривает к жизни в подземелье, а твоя мачеха моментально звонит своему адвокату.

— Присядем? — Я указываю на диван и сажусь первым.

Эудора появляется откуда-то из-за угла и ставит на журнальный столик перед нами маленький поднос. На одном краю стоит фарфоровый чайник и чашечка с пакетиком чая, а на другом — стакан чая со льдом.

— Сахар? — Серена встречается со мной взглядом.

— Пожалуйста.

Она поднимает один кубик своей крошечной ложечкой и весьма ловко бросает его в мой стакан. После этого она трижды стучит ложечкой об ободок и, отложив ее в сторону, протягивает мне мой стакан.

Я наблюдаю, как она готовится выпить свой чай: преднамеренно медленными движениями, словно никуда не торопится, и у нее полно времени.

Полагаю, так оно и есть.

— М-м-м. — Она подносит чашку к губам, делает осторожный глоток, и я понимаю, что еще не дотронулся до своего напитка. — Этот диван когда-то принадлежал Уоллис Симпсон, герцогине Виндзорской. Она была подругой моей прапрабабушки. Знаете, король Эдуард Восьмой ради нее отрекся от престола. Это безумно. И романтично.

— Кажется, я слышал об этом однажды.

Я вру. Мои знания о Британской королевской династии равны нулю, но зато я прекрасно умею нести чушь.

— Королева-мать ненавидела Уоллис. Семейная драма не знает социальных различий.

— Или некоторые люди просто не могут без нее жить, она их манит, как пламя мотыльков.

Серена закатывает свои прекрасные глаза.

— Знаете, почему я рассказываю вам все это, Дерек? — спрашивает она. В ее голубых глазах тревога, брови приподняты.

Розовые губы изогнуты в полуулыбке, и я не могу не почувствовать, что она на два шага впереди меня, испытывает меня, изучает. Не могу себе представить, каково это — расти с таким богатством и привилегиями, но понимаю, как это может влиять на человека.

Тем не менее, я не могу «прочитать» эту девушку даже ради спасения своей жизни. Она плетет паутину интриг, и я уже полностью втянут. Обычно я могу раскусить человека за пару минут. Несколько слов, немного наблюдения за языком тела — и я могу раскрыть цель или понять смысл действий.

Но Серена не так проста.

— Понятия не имею, Серена. — Я отражаю ее тон и позу. Она крайне осторожна, и я должен смягчить ее, если, конечно, смогу.

— Потому что мне скучно. — Она поднимается и выдыхает, проводя рукой вниз по шелковистому платью цвета лаванды, обтягивающему ее гибкое тело. — Когда живешь в социальной изоляции в проклятом музее, становишься кладезем бесполезных знаний.

И, видимо, болезненных.

— И вы ничем не помогаете. — Ее голубые глаза встречаются с моими.

— Я? — стараюсь не смеяться. Вместо этого напоминаю себе, что она не в себе, иначе меня бы здесь не было.

— Просто не смотрите на меня так. — Ее идеальный носик морщится, прежде чем она делает еще один глоток чая. — Выглядит грубо, Дерек Роузвуд.

— Я не смотрю так на вас.

— Посмотрите на себя со стороны: у вас отвисла челюсть минуту назад при виде меня.

Она красивая женщина. Очень привлекательная. Ослепляющая. Смотреть на нее — все равно, что смотреть на солнце. Если буду смотреть слишком долго, не смогу увидеть ничего другого. Она изысканная. Я отдаю ей должное. Но ее высокомерие сильно портит впечатление. Высокомерие — дурная черта, она никого не красит.

— О чем вы говорите? — Я встаю, но не подхожу к ней.

— Вы смотрели на меня, будто я... сумасшедшая. — Взгляд Серены опускается на толстый ковер у ног.

И тогда я понимаю.

Дело не в ее красоте.

Она заправляет гладкую, блестящую рыжую прядь за ушко. Ее волосы разметались и теперь свисают с плеч. У нее красивая ухоженная кожа, и контраст темной комнаты и теплого солнечного дня за окном лишь подчеркивает эту хрупкую красоту.

— Серена, — я прочищаю горло, приближаясь к ней на пару шагов, — не думаю, что вы сумасшедшая. Я вас не знаю. Во всяком случае, пока. Я здесь, чтобы выполнять свою работу. Я здесь для защиты ваших активов, чтобы ваши средства были надлежащим образом распределены до завершения опеки. Это все. Я здесь не затем, чтобы судить вас. Не затем, чтобы навязывать свое мнение или вторгаться в вашу жизнь. Я хочу, чтобы вам был комфортно. Вы мой приоритет.

Она поднимает на меня свой взгляд, и я вижу, как выражение ее лица смягчается. Губы Серены, сложенные в форме сердечка, расслабляются, но только на долю секунды.

— Простите, но я назову ваши слова... чушью. — В этой женщине есть дерзость, и она не боится ее использовать. Я чертовски это уважаю. Она сжимает ладонью локоть противоположной руки и смотрит в окно, словно хочет выпить и закурить. — Мой отец платит вам зарплату. И вы работаете на нее.

— Нее?

— Мою злую мачеху. — Серена закатывает свои красивые голубые глаза, а в голосе звучит нескрываемая досада. — Несравненная Вероника Кенсингтон-Рэндалл.

Имя звучит знакомо, уверен, что видел его, когда просматривал бумаги, после того как отец повесил на меня задание об опекунстве, бросив мне папку с делом этим утром, но я ни на кого не работаю.

— Я с ней не знаком, — говорю я. — Серена, я работаю на вас. И никого кроме вас. Судья назначил опекуна для вашего поместья. «Роузвуд и Роузвуд» выбрали в качестве беспристрастного наблюдателя, поэтому я здесь.

— Вы думаете, я параноик, да?

— Совсем нет. — Я лгу. Вроде. У меня нет ни одной гребаной подсказки, что думать об этой женщине, но я полностью поглощен происходящим. То, как она разговаривает. Плавные движения ее изящного тела. Ее талант к драматическому вскидыванию бровей и то, как она беззастенчиво делится своими скоропалительными выводами и отказывается извиняться.

Она полностью завладела моим вниманием, и неважно, плохо это или хорошо...

— Вероника убедила весь мир в том, что я сумасшедшая. Сейчас я не могу ступить на Манхэттен. Ни один из моих друзей не послал мне ни одной весточки. Не то чтобы я больна, ну, вы понимаете.

— С такими друзьями...

Она сканирует меня таким внимательным взглядом.

— Вы уверены, что никогда не слышали о Веронике?

— Никогда.

Серена слегка вздыхает, уголки ее розовых губ приподнимаются, словно она забавляется.

— В какой пещере вы живете?

Она возвращается на диван, когда-то принадлежавший женщине, чье имя я уже забыл, и садится, обхватив руками чашку. Я осторожно занимаю место рядом с ней.

— Мои приоритеты не связаны с выяснением, кто есть кто. Без обид. Образ жизни богатых и знаменитых мне не интересен.

— Без обид. А с чего им быть? — Она улыбается мимолетной улыбкой, в ее тоне слышится неожиданный намек на сочувствие. — Блеск и гламур — не что иное как маска. Наша жизнь невероятно обыденна, и мы тратим катастрофическую сумму денег, пытаясь доказать, что мы какие-то особенные.

Она смеется всего секунду.

— Вы считаете себя особенным, мистер Роузвуд? — спрашивает Серена.

— Не думаю, что могу судить об этом сам. — Я провожу ладонью по своему тонкому черному галстуку. — Могу только сказать вам, кто является особенным для меня, но не что я сам особенный. Это не мне решать.