Страница 5 из 14
Уоллас угрюмо смотрит на силуэты деревьев внизу. После падения ему страшно спускаться. Вздохнув, возвращает на место оружие, затем находит в сумке веревку, стреножит враз струхнувшего пса. Как охотник добычу взваливает Друга на плечи, вяжет к себе петлями из остатков пеньки. Подергавшись и получив тычину под ребра, балбес вроде бы замирает.
Смог! Выдюжил!
Уоллас распластался на каменном крошеве, сквозь которое пробивается редкая зелень травы. Словно порванный мех, грудь со свистом поднимается и опускается.
Связанный пес печальным кулем лежит рядом.
Оказывается, внизу даже воздух иной. Удушливо плотный. Несет заболоченной почвой, мышами, крутым сыром и еще чем-то неясным, застойным. Будто душком в запертом на год сарае.
Уоллас смотрит наверх, и едва может поверить глазам: он не узнает силуэты утесов. Вот, вроде, застыл двузубец Отца-Матери, значит, с другой стороны насупилась Драконья Усыпальница, – древние стражи Полуночного прохода.
Родные вершины кажутся неприступными. Они искажаются, вздымаясь за облака. Между ними кипит водопад, впечатляя неистовой мощью, Вода соединяет небо и Нижние земли исполинской пенной дорогой.
Взмыть бы по ней. Добраться до самой Ладьи и призвать к ответу Владыку:
«Почему? Если ты так мудр и добр, скажи, почему ты это позволил?»
Над щетиной травы и шипами кустов кряжатся первые деревца. Пока еще низкорослые и кривые, с угольного цвета сучковатой корой. Трещины на их узловатых стволах истекают смолой, бородавками раздуваются плюхи наростов.
Лес обступает Уолласа. Деревья заходят за спину, смыкаясь тесным кольцом. Небо затягивается паутиной ветвей. Он чувствует себя неуютно: невольно вспоминаются родительские остережения, мучительные разговоры перед самым уходом.
Вот мама, рыдая, дрожит и глотает слова. Побелевшие глаза ее смотрят птичьими, сжавшимися в точку зрачками. Руки, вцепившись сыну в запястья, напоминают лапки пичужки.
Вот отец вламывает кулаком по столешнице:
– Я с ним ухожу. Решено! – Поднимается на ноги.
Крякнув, стол сдвигается под натиском его обширного живота. На соломе остаются четыре свежие борозды.
Мечется в крынке растревоженное козье молоко. Пара ложек плюхнулась через край. Уолласу хочется подтереть белые кляксы. Он не может пошевелиться.
Ну куда ты пойдешь, старый грузень? Тебе даже с Прохода не удастся спуститься. – Всхлипывает мама, резкими движениями оправляя на муже овчинную безрукавку, как ребенку одергивает полы и ворот теплой рубахи.
Отец сникает и больше не спорит.
В лесной тиши чудится нечто зловещее. Друг громоподобно пыхтит, проламываясь сквозь кусты. От Уолласа пес не отходит, – наверняка уже пожалел, что увязался вслед за хозяином.
Неужели Полуночный проход так далеко, что не слышно гул водопада? Уоллас оборачивается, задирает голову и сквозь росчерки веток различает тени вершин. Те бдят на положенном месте. Он должен слышать рев разбивающейся о землю Воды, но звук будто отрезан.
Все начинается так, как предупреждали родители. Как пугали торговцы в «Котле». Ночной кошмар становится неотвратимым.
Уоллас достает любимый тесак. Сбалансированный, с широким, в пару ладоней длиной лезвием гномьей работы. Его тайком подарила Элле три года назад, как доказательство серьезности чувств. У гномов было так принято. Уоллас выстругал новую рукоять, уже в людском вкусе – с белками, шишками, пиком Яблочной горы и с блином солнца, роняющим лучики света на западный склон. Так он смог носить подарок открыто.
В лесной чаще такое оружие должно быть ловчее топорища – тесак равно подходит и для ближнего боя, и для острастки расшалившихся веток. Отец сразу одобрил, сказал: «То, что нужно. Бери».
Уоллас не чувствует и тени уверенности. Умей он достойно стрелять, взял бы небольшой лук, наподобие тех, с какими ходят эльфы в кортежах. Но Уоллас безнадежный стрелок, мастерству не учился. Сохранил семье охотничий сбор…
Он не попадет в петуха даже с трех десятков колен.
Под весом шагов перегной исходит отрыжкой. Смердящая жижа липнет к лыку плетенок, пытаясь утянуть их себе. Уоллас задирает ноги как цапля, боится остаться только в войлочных сапожках. Под подошвами он чувствует гнусов. Что-то лопается, – наверное, панцири да творожисто мягкие тушки.
По струпу вьются белесые черви, снуют жуки, перебирают ножками чешуйницы да мокрицы. Мельтешат мошки, возбужденно роятся жирные мухи. С веток грузно валится нечисть, шебаршится на голове и плечах. Как бы кто не заполз под одежду…
Брезгливо смахнув очередного клеща, Уоллас одергивает капюшон и, заподозрив неладное, оборачивается к Другу. Очень вовремя, потому что пес вокруг себя крутится, пытаясь избавиться от хищнецов. Заваливается на бок, катается по земле, разбрасывая и давя паразитов. Со страстным лязганьем скусывает кровопийц. На носу извивается несколько гнид.
– Арршш зорб! – Уоллас выплевывает гномью брань, обычную для Акенторфа.
Выдергивает из сумки и рвет на ленты полотняный отрез. Сколупывает паразитов ножом, затем заматывает в кровь изъеденные подушечки лап. Пес терпит, в ужасе пуча глаза.
– Все, вали давай, – закончив, Уоллас шлепает Друга по крупу.
Неловко вздергивая конечности, дурак-пес шагает со страдальческим видом. Каждый раз, когда Уоллас на него смотрит, Друг складывает особенно скорбную морду:
«Пойдем, хозяин, домой?»
Ветошью бы его обмотать, хорошенько от гнуса закуклив. Но где взять столько холстины?
«Вечером вычешу», – решает Уоллас. Затем вспоминает, что значит наступление ночи в этом проклятом Лесу.
3
Тени густеют, ложатся мазками, и будто в противовес им убыстряется ощущение времени. Уоллас все сделал не так, как советовали: нужно было провести внизу у Воды остаток дня и всю ночь.
Зачем поспешил, словно очарованный Ортахом? Смеркается, а силы уже на исходе. Отбитое тело болит, сопли снова нос обложили…
Устраивается в удобной развилке между вздыбленными корнями. Друг сворачивается в кукиш под боком и тяжело, с присвистом дышит. Пес похож на кучку сметенного со двора хлама.
Эльфийскую карту Уоллас давно вызубрил наизусть. Остается свериться со стрелкой компаса, обошедшегося в сущий бесценок, всего в три утренних звездочки, – спасибо щедрости приятеля-гнома. Тронте мастерил для сбыта купцам эту и другие поделки. Его немой старший брат обрамлял игрушки в дорогие тисненые ларчики.
Компас Уолласа в простом деревянном яйце. Он с радостью отмечает, что следует верным путем.
Послюнив палец, собирает крошево из сухарника, затем съедает самый биток из клубней реды. Расход припасов не радует: сложно усмирить жор, растущий вместе с тяготами перехода. На донце сумки припрятаны мешочек с вываренными, а после обжаренными желудями, еще горький фальшкорень, завернутый мамой в чистую тряпочку. Их время настанет, когда случатся по-настоящему голодные дни….
Родители предупреждали: в Лесу нет того, что человек назовет хоть отчасти съедобным. Сморщившиеся за зиму ягоды и плоды, полупрозрачные худые поганки, насекомые, коих в избытке на каждой пяди земли… все ядовито для путников. С водой надо блюсти осторожность, а с дичью – тем более.
Одна радость: не наступил сезон кровососов. Мошка едва пробудилась от сна, жужжит, липнет, но не грызет. Молодняк, бескрылый еще, ползает по перегною и листьям, виноградины коконов облепили деревья. Уоллас уверен, что свыкнется с обилием пакостной мелочи, но сейчас его мутит от отвращения. Чудится, будто мокрицы вошкаются в раструбах сапог, точат лыко подошвы, заползают за капюшон, в рукава, даже в порты…
Как по сигналу, все приходит в движение. Из-под земли выплескивается стая голокожих уродцев. Отпрянув, Уоллас успевает признать в них торопыжек-поземок, – уж больно запомнились по учебной гравюре.
Захочешь, таких не забудешь! Черепки с кулачок, по ушам бьют мотни с глазами, рожи ощерились щучьими зубками. Руки-лапы поджаты к выступающим утюжками грудинам. Поземки похожи на взбесившиеся тушки индеек, сбежавшие со стола мясника.