Стандартное отклонение

— Да ничего, ничего, — наигранно сладким голосом поспешила заверить она и добавила совсем тихо: — Обычный шнобель.

Я бы сейчас мог рассказать о том, как с Наташей оказалось интересно и хорошо, но… нет. Давайте-ка вернёмся к правде, где первый месяц эта коза изводила меня с завидным рвением, вовсю пользуясь тем, что я никогда не умел как следует злиться или обижаться, спуская все неприятные моменты на тормозах и быстро забывая весь негатив.

Ну, не считая того случая, когда мне на конкурсе рисунков в одиннадцать лет не дали призового места. Но это была просто вопиющая несправедливость!

— Ну сколько можно, а?! — со стоном вопрошал я, утыкаясь лицом в подушку и терпеливо вынося её попытки спихнуть меня с кровати прямо на пол. — Я же сказал, не поеду я никуда! Хватит меня третировать! У меня тонкая душевная организация!

— Что, прям совсем тонкая, да? Вы из-за этого расстались? — с печальным вздохом уточнила Наташа, тут же оставив меня в покое. — А я считаю, что размер душевной организации не имеет значения!

Вот тогда-то я впервые за несколько месяцев поднялся на ноги быстро, решительно и полностью по своему желанию. Жаль только, что мне не удалось её догнать и придушить, как хотелось: я никогда не обладал достаточной физической силой и недостаточным умом, чтобы вышибать дверь в ванную только ради этого.

На этот раз пялиться в потолок мне надоедает минуте на пятнадцатой воспоминаний. И не зная, чем можно себя занять — ещё и папку с набросками я снова забыл забрать у Крольчонка, беру телефон и набираю номер брата, мысленно благодаря своих племянников за то, что они неизменно будят родителей ещё на рассвете.

— А не сходить ли мне к вам в гости? — сходу заявляю брату максимально бодрым и весёлым голосом, минуя стандартные приветствия. Тот недолго молчит, а потом выдаёт прозорливое:

— Что у тебя случилось?

— Я что, не могу просто захотеть увидеться с родным братом?

— Да не в этом дело, просто голос у тебя слишком уж странный, — Макс выжидает, а я делаю вид, что дурачок, и вообще ему это всё просто показалось, поэтому он вынужден отступить и продолжить как ни в чём не бывало: — Пацаны будут очень рады. Они собрали ещё какие-то ненужные игрушки, вроде той машинки, и ждут, когда глупый дядя Артём снова обменяет их на огромного трансформера.

— Вот это я влип!

— Да-да, я же говорил тебе тогда, забери просто и всё, пока никто не видит, — усмехается брат, — но ты же сам заладил, что с детьми так нельзя обращаться! Так что теперь отдувайся. А ещё, кстати, Поля наверняка уговорит тебя сделать какую-нибудь поделку для Даньки в сад.

— Опять?!

— Последние две она делала сама. Воспитатели потом даже похвалили нас, мол, какие мы молодцы, что не стали вмешиваться, и позволили ребёнку творить самому, — на фоне его смеха слышится недовольное ворчание Полины, которое заканчивается возмущённым «Иванов, ты совсем сдурел?!», и мне вдруг снова становится невероятно тоскливо, словно кто-то убавил яркости в красках окружающего мира.

Вот и думай теперь, как жить дальше. Превозмогая грусть и гнетущие мысли о том, действительно ли у меня слишком большой нос.

— Может, ты сегодня заедешь? — предлагает Максим, выводя меня из транса, и я с ужасом понимаю, что мы всё ещё разговариваем, и по ту сторону телефонной трубки наверняка были слышны мои обречённые вздохи.

Докатились! Веду себя, как я сам образца трёхлетней давности.

— Нет, я сегодня занят.

— И чем же ты таким занят?

По правде говоря, занят я буду тем, что попытаюсь научиться грустить так, чтобы это не улавливал по голосу с первого же сказанного слова даже мой брат, эмоциональный диапазон которого за годы брака расширился с зубочистки до шпажки для канапе.

— У меня очень много дел.

— Не расскажешь, что у тебя случилось? — ещё раз прямо в лоб спрашивает он, и я мнусь, никак не решаясь озвучить то, что всё равно неизбежно скоро придётся признать.

— Нууууу… знаешь, я, кажется… — дальше слова никак не идут, и я только ещё раз печально вздыхаю. — Завтра расскажу.

— Хоть скажи, что мне приготовить под твои откровения: вино, виски, водку?

— Яд, — мрачно отзываюсь я.

— Ты столько общаешься с Колесовой, что тебя уже ни один не возьмёт, — ехидно замечает Макс, и именно в этот момент я натыкаюсь взглядом на отодвинутый к противоположной стене журнальный столик со стоящим на нём ноутбуком.

Когда-то он стоял около дивана, но потом диван стал слишком часто использоваться именно как место для спонтанного секса, во время которого мы постоянно опрокидывали этот долбаный столик, задевая ногами. Понадобилось оставить россыпь пятен на ковре от перевёрнутых кружек и стаканов, дважды отнести ноутбук в ремонт и один раз прищемить Гертруде хвост, прежде чем мне хватило ума всё же отодвинуть его от греха подальше.

Вот в самом прямом смысле от греха…

— Кстати, надо бы к тебе Колесову прислать! Ты рядом с ней всегда весёлый, — в шутку замечает брат, пока я тяну столик обратно к дивану и по окончании фразы картинно начинаю биться лбом о его поверхность.

Нет, этот мир точно сговорился против меня!

Почему-то я опрометчиво думал, что на этот раз мне не будет так плохо. Знал ведь заранее, на что иду. И понимал, что рано или поздно эта игра в «друзей» закончится.

Оказалось, что даже заранее произнеся про себя сотню раз «будет больно», потом всё равно охуеваешь от того, что это и правда больно!

Дети брата натурально сходят с ума, если судить по раздающимся в трубке воплям и плачу, и ему приходится отключиться, пообещав завтра из меня всю душу вытрясти.

Душа — это хорошо. Но лучше бы он как-нибудь вытряс из меня ту гору конфетти в форме сердечек, в которую внезапно превратились мои мозги.

Ну ладно, с внезапностью я погорячился. Процесс этот шёл долго и размеренно, и мне как-то совершенно не хотелось его тормозить.

Вообще-то у нас с Наташей не было вообще ничего общего, кроме глобальной неустроенности в этой жизни. Более того, я даже завидовал ей какое-то время, потому что на фоне меня — желеобразной и добродушной амёбы — она выглядела непрошибаемой скалой, от которой все трудности и проблемы просто отскакивали в сторону.

И думал я таким образом вплоть до того вечера, когда она впервые при мне напилась. А пьяная Наташа — это комочек умиления, дерзости и глупости, спутанных в равной пропорции.

Дерзость проявлялась в забавных и нелепых попытках отогнать от меня всех приближающихся ближе, чем на метр, особей женского пола. Иногда и мужского — тоже. И для неё не имели никакого значения ни возраст, ни внешние данные, ни цель приближения, поэтому под раздачу неизменно попадали официантки и просто выбравшие неправильную траекторию передвижения по клубу девушки.

Нет, конечно, Наташа потом в своей фирменной наглой манере заявляла, что я просто сам не успел заметить, как меня пытались склеить, а мне не оставалось ничего иного, как покорно с ней соглашаться.

Во-первых, злить Крольчоночка опасно для физического и психического здоровья.

Во-вторых, может меня и правда пытались склеить. Ещё в разгульные школьные годы, когда наркотики или алкоголь циркулировали в моей крови на постоянной основе, я успел пресытиться девичьим вниманием и обилием частого, случайного и беспорядочного секса, поэтому теперь даже не замечал повышенного чужого интереса, пока Наташа не тыкала меня в него носом, как нашкодившего кота.

Это в шестнадцать я по полдня думал, как бы присунуть кому-нибудь вечером, а ближе к тридцати мою голову с тем же фанатизмом занимали мысли о том, чтобы не забыть оплатить счёт за коммунальные услуги или съездить в сервис, потому что машина начала странно поскрипывать на задней передаче.

Глупость же пьяной Колесовой заключалась в том, как возмутительно прорывалась наружу её настоящая самооценка, оказавшаяся неожиданно и возмутительно низкой.

То, что в трезвом состоянии оправдывалось циничным и потребительским отношением к мужчинам и обычной любовью к ничему не обязывающему сексу, в пьяном честно отзывалось вопиющим «ну а какие у меня шансы найти кого-то получше?», ставящим в тупик «хватаю, что дают» и совершенно возмутительным «не мне привередничать».