Кингчесс

Глава 1 Голод.

— Эй, Ильинична, слыхала, твои-то все уезжают!

— Уезжают, Марфа, как есть, все уезжают, и Никифор, и Марья, и Иван, и детки их все, числом пятеро. Все уезжают, в эту треклятую Африку, да что тут уж поделать. Одна я куковать осталась, уж как я их просила, уж как стенала, а всё попусту.

— Никифор с Иваном глаза отводят и потихоньку слёзы утирают, а Марья так и сказала в лицо: «Зерновую ссуду нам давали мать, и что? Проели мы её, чем отдавать?» — А земля опять вся сухая лежит, как прах, на лету разлетается, нечто так можно?! Видно, этому чёрному колдуну выгодно, чтобы у нас голод был, да и забирает наших кровиночек, как же я без внуков-то будуууу.

И старуха заплакала навзрыд, глухо подвывая и трясясь всем своим телом, согбенным от тяжёлого труда.

— Не плачь, Авдотья, оставили они Никодиму деньги, на уход за тобой, а приказчик земской нарок получил, чтобы следить за теми, кто деньги на стариков взял. А кто обманывать будет, иль по-другому в могилу сводить, того самого либо в тюрьму, либо на каторгу, в ту же Африку, и сошлют.

— Слухи ходят, ойййй страшные. Свят, свят, свят! Сама не верю, а всё равно боюсь. Душу это чёрный ымператор может отбирать. Да так отберёт, что ходют люди, как не живые, и ему служат, а сказывают, что дворец его на костях сделан, и золото у него не красное, и не жёлтое, а чёрное, а…

— Да, окстись, ты уже, Марфа, вздорная ты старуха!

К бабкам внезапно подошёл мужик, из местных, бывший в деревне старостой.

— Что вы за вздорные старухи. Да, чёрный этой царь, не без этого, но сказывали бурлаки, что по Волге ходят, а им приезжие с Африки гуторили, не чёрный он вовсе, так, скорее, коричневый, или сильно загорелый, вы вот Ваську-цыгана знаете?

Обе старухи синхронно кивнули.

— Ну, так вот, такой же, только чуть чернее, и глаза такие же черные, только у нашего бесстыжие, только и смотрят, чего бы уворовать. А у того умные, и всяк, кто заглянет в них, сразу теряется и не перечит. Да только никто не слышал, чтобы он добро отбирал или казнил по своей прихоти. Даже плетей никому не даёт.

— Проворовался — в шахты, или на поля, а всё имущество отбирает, а потом вдовым или многодетным помогает. Эх, нам бы такого императора, мы бы всех вот так бы в кулаке держали. Никто бы и не пикнул, — и он с жаром затряс огромным кулаком.

— А то, что пригляд за тобой будет, Авдотья, так то — дело верное. Сказывают, куплены все городовые и полицейское начальство евойными людьми, чтоб, значится, за порядком следили и никого из переселенцев не обижали, и их родню тоже. На императора надейся, а чёрному в рот лапу не клади, он же хлеще крокодила… Враз отхватит, по плечо, вот никто и не связывается.

— Деньги за тебя, Авдотья, получены, так что, будешь доживать свой век спокойно. У Никодима семья большая, а сил с земли сойти нету, вот он и взялся за всеми стариками, что в деревне остались, следить. Тем и жить пока будет. Засуха, бабки, это не шутка. Молиться надо Мамбе этому, спаситель он наш. Померли бы все у тебя, Авдотья, что ты тогда делала? Хоронила бы всех, по очереди, начиная с малых деток, пока и самой бы в землю лечь не пришлось. А потом, что?

— Молчишь, не знаешь! А легла бы ты в своей хате, да воняла бы там, пока не прислали бы команду живодёров, да не снесли бы тебя в общую могилу и засыпали безымянной. Ой, грехи наши тяжкие. Идите, старухи, в церковь, да помолитесь за раба Божия Иоанна Тёмного. Да пускай продлятся дни его жизни. Да не оскудеет рука дающего, да пребудет с нами Божья Благодать, да дарует он нам, русским крестьянам, новые земли в Африке-матушке.

И он, сняв с головы заношенную шапку, стал истово креститься, повернувшись в сторону куполов мелкой сельской церквушки. Глядя на него, стали креститься и обе старухи. Потом одна из них спросила у старосты.

— А что, нешто он православный?

— Православный, конечно, копт он, вроде.

— А это кто?

— Да я и сам не знаю, но они православные, ещё раньше нас веру христианскую приняли. Крестятся, вроде, по-другому, и крест у них немного отличается, а в остальном все, как и у нас. Да только не в этом суть. Там уже и наша церковь развернулась. Храмы строят и староприёмные дома. Условие у Мамбы этого такое. Вот и выполняют его наши священники.

— А ещё я слышал, — и он таинственно понизил свой голос, — вроде, как и старообрядцы все туда рванули. Сказал он им, если не боитесь, мол, новые земли заселять, где и мухи всякие ядовитые живут и гады вредные, и прочие гадости, а особливо, климат жаркий, то я вас от всех налогов освобожу на десяток лет, да технику вам дам, что на пару работает. У нас здесь такой и нету. Это я от верного человека слышал, не от балабола. Вот вам истинный крест кладу и кланяюсь в ноги, если вру. А если поймает меня кто на вранье, так готов всю ночь простоять в церкви и отмолить грех свой, — и староста истово перекрестился три раза, глядя на кресты церкви.

— Да что ты, что ты. Верим мы тебе. Эх, слышала я от проезжей бабки, когда они ехали через нас, из другой губернии, так говорят, подыхали там уже все от голоду. Последнюю лебеду доедали, да крыс уже стали ловить. А помощи от нашего царя нетути и нетути.

А вдруг прознал этот чёрный паршивец о ихней беде. Да две баржи прислал с зерном. Да не с нашей рожью, либо гречей, а другая, просой её зовут, да картофеля всякого, один по вкусу как мука, а другой сладкий.

— Да врут, поди, — не согласился староста. — Просо — то ещё ладно, а картошка не выдержит долгого пути, сгниёт в дороге.

— И то верно, родимый. То я от неё слышала, а она от других. А ещё, гуторила та старуха, что сахару, сахару прислал чёрный царь, сто пудов. Кто уже совсем доходил, того сладкой водой отпаивали, а потом уж бульоном. Да баржи, баржи шли и шли по рекам. Бурлаки за еду работали, плакали, но тянули, Расею-матушку выручали. А потом каждого, за труды их тяжкие, оделили и мукой, и деньгами. А они все стояли на берегу на коленях, плакали, да молились господу нашему, что нехристя чёрного им в подмогу прислал, раз уж свои, белые, беспомощные совсем.

— Да наплевать им на простой народ, — вспыхнула злобой Марфа, — наплевать. Лишь бы мошну свою набить, да проституток великосветских иметь в разных видах и позах, тьфу, прости Господи, и по заграницам народные деньги проматывать. Ох, сколько же денег они пропивают за один вечер. А мамзели их продажные брульянтов на десятки тыщ на себя надевают. И плевать они хотели на всех. Знать, развлекаются, картины пишут. Тьфу!

— Эх, что правда, то правда, — вздохнул мужик и почесал голову, сняв предварительно с неё картуз с треснувшим козырьком, — Да, наверное, долго так и не продлится, совсем устал народ, совсем измотался. За что такие муки египетские мы несём? Работаем, как только солнышко встанет, а ложимся спать, когда оно уже давно зашло. Нешто так можно всю жизнь горбатиться.

— А конца и края этому не видать, и богатства не получаешь никакого, медь, да серебрушку мелкую. За курицу — пеструху готов удавить, оттого, что жрать нечаво, разве нешто так можно?!

Все трое замолчали. Старухи шмыгали своими носами, а староста, натужно высморкавшись двумя пальцами, засобирался дальше. Он и сам чуть не помер, даром, что староста, а когда беда пришла, то открывай ворота! Когда другие от голода уже не вставали, он последнюю баланду доедал, но что дальше было есть, и где достать денег или продуктов, и он не знал. А ведь был намного умнее большинства своих односельчан и видел, и понимал намного больше, чем они. И увиденное ему не очень нравилось.

— А этот чёрный царь по заветам древних жил, и зерно дал, и денег, чтобы доехали переселенцы, и про стариков оставленных не забыл. Видно, пережил много, не может человек, который смотрел в лицо смерти не раз и погибал сам, других бросить. Не может он, не по-христиански это, не по-русски, как ни говори.

Да и не только русские о чёрном царе думали. И татары, и мордва, и марийцы, и чуваши, многие двинулись со своих мест, чтобы выжить, очень многие. Братство было, не гадство, как вокруг, а братство. Все друг другу помогали, последним делились.