Страница 6 из 15
Старший Уваров сыграл значительную роль в создании разного рода премий. Принятый в годы его президента академический устав 1836 г. в качестве одного из приоритетных направлений деятельности учреждения включал раздачу различных призов, в том числе, очевидно, Демидовских премий29. Однако как бы сын Сергея Уварова ни подчеркивал преемственность со временами своего отца, его предприятие проходило в совершенно другой исторической обстановке, когда уваровское понимание патриотического смысла премий стало неприемлемым.
Литературная эволюция второй половины 1850‐х гг. неотделима от эволюции основных государственных институтов. Литература этого времени одновременно функционировала (и осмыслялась современниками) и как неотъемлемая часть общества, проходящая через тот же кризис, что и страна в целом, и как наиболее здоровая часть российского социума, своего рода резерв для возможных преобразований. Этим двойственным положением литературы определялось ее бурное развитие. В большинстве стран Европы после революций 1848 г. происходил стремительный рост различных форм социальных организаций – разного рода профессиональных сообществ, объединений по интересам и проч.30 В России, однако, этот рост пришелся преимущественно на чуть более поздний период – начало реформ, наступивших после смерти Николая I.
Начало царствования Александра II вообще тесно связано с острым кризисом государства и общества. Тяжелейший удар по социальным структурам империи нанесли и Крымская война, поражение в которой воспринималось как доказательство несостоятельности государственной политики, и последние годы правления Николая I, известные репрессиями против писателей и ученых. Как показала Ольга Майорова, резко отрицательное отношение к государственным и социальным институтам тесно связано с кризисом национального самоопределения: образованные жители Российской империи эпохи реформ с трудом понимали, каким образом осмыслять свою «русскость» и соотносить себя с государством и нацией31. Старые формы такого соотнесения оказались неэффективны в условиях, когда очевидной стала потребность быстрой перестройки общественных отношений и системы управления в целом.
Государство в целом воспринималось как организация не только неэффективная, но и устаревшая и в то же время аморальная. Продолжающееся существование крепостного права оценивалось большинством представителей элиты в религиозных категориях – как тяжелый грех32. На это накладывались вполне традиционные для русской культуры представления о «Западе» или «Европе» как странах, ушедших далеко вперед по пути «прогресса». Эти широко распространенные, по крайней мере, со времен Петра I идеи оказались особенно актуальны благодаря впечатлению от поражения в Крымской войне. Исход прямого вооруженного столкновения с «Западом» в глазах большинства современников служил ярким подтверждением отставания России и доказывал им несостоятельность идеологии, предполагавшей противопоставление России как абсолютно стабильной, замкнутой в себе системы бурно изменяющейся «Европе». Характерным примером может служить запись в дневнике А. В. Никитенко, сделанная 3 сентября 1855 г.: «Лет пять тому назад москвичи провозгласили, что Европа гниет, что она уже сгнила, а бодрствуют, живут и процветают одни славяне. А вот теперь Европа доказывает нашему невежеству, нашей апатии, нашему высокомерному презрению к ее цивилизации, как она сгнила» (Никитенко, т. 1, с. 419). Впрочем, сами «москвичи» (в особенности славянофилы) также считали поражение своего рода расплатой за недавнее прошлое.
Бюрократия Российской империи оценивалась огромным множеством современников в лучшем случае как полностью неэффективная, в худшем же – как прямой пособник военного врага. При этом речь шла не о личных недостатках тех или иных высокопоставленных чиновников, а о принципиальных проблемах государственного устройства в целом. Достаточно вспомнить отзывы В. С. Аксаковой о канцлере Нессельроде – известная представительница славянофильской семьи, вообще не отличавшаяся антиправительственными настроениями, считала одного из крупнейших государственных деятелей России австрийским агентом: «Ему, этому изменнику, ему одному обязаны мы позором и затруднительным положением России!»33 Причины, очевидно, во многом состояли в том, что Нессельроде, хотя и занимал должность российского министра иностранных дел, по происхождению был немцем, – ситуация, в течение многих десятилетий вполне естественная и не вызывавшая резкого осуждения, теперь, во время пересмотра национальной организации Российской империи, стала восприниматься как неприемлемая.
При этом независимых от государства социальных институтов в России было немного, и отношение современников к их перспективам было в целом негативным. Репрессивная политика правительства конца 1840‐х – 1855 гг. привела к практически полному уничтожению любых общественных союзов и организаций, включая даже большинство частных кружков. Наиболее известным примером здесь обычно оказывается общество петрашевцев, члены которого, в принципе, не совершившие никаких серьезных преступлений, были на основании сведений о политических разговорах арестованы и приговорены к различным наказаниям, включая смертную казнь, в 1849 г.34 Впрочем, подавление различных политических и прочих организаций началось значительно раньше – примером может послужить разгром кружка А. И. Герцена. В то же время на протяжении большей части царствования Николая I такая политика не мешала активному развитию общественной жизни, печати и образования35.
Традиционно считается, что литература была одной из основных целей репрессивной внутренней политики Николая I – в конце его царствования был принят целый ряд мер, направленных на ужесточение контроля над нею, включая создание в 1848 г. печально известного Бутурлинского комитета (Комитета 2 апреля 1848 г.). Абсурдные меры Бутурлинского комитета вообще широко известны в историографии и обычно воспринимаются как предел развития цензурных репрессий этого времени36. Цензура этого времени обращала внимание не только на знаменитый «Словарь иностранных слов», выпущенный петрашевцами, но и, например, на темы занятий, предлагаемых еврейскими учебниками на языке идиш, или на возможность зашифрованных посланий в нотах. Председатель Комитета (П. Д. Бутурлина на этом посту быстро сменил Н. Н. Анненков, а того – М. А. Корф) имел постоянный прямой доступ к императору, что делало его фигурой не менее влиятельной, чем даже министр народного просвещения, в зону ответственности которого входила общая цензура. Отставка Уварова во многом была вызвана именно конфликтом с Комитетом. Реакция современников на деятельность Комитета обычно характеризуется как ужас и потрясение. Достаточно здесь вспомнить дневниковое свидетельство А. В. Никитенко от 1 декабря 1848 г.:
Чудная эта земля Россия! Полтораста лет прикидывались мы стремящимися к образованию. Оказывается, что это было притворство и фальшь: мы улепетываем назад быстрее, чем когда-либо шли вперед. Дивная, чудная земля! Когда Бутурлин предлагал закрыть университеты, многие считали это несбыточным. Простаки! Они забыли, что того только нельзя закрыть, что никогда не было открыто. Вот теперь тот же самый Бутурлин действует в качестве председателя какого-то высшего, негласного комитета по цензуре и действует так, что становится невозможным что бы то ни было писать и печатать (Никитенко, т. 1, с. 312).
Однако действия Комитета не смогли остановить развитие русской литературы. Даже в период его бурной деятельности в России печатались новые значительные произведения, а на страницах журналов активно обсуждались не только сочинения, о которых ничего писать не рекомендовалось (такие как комедия Островского «Свои люди – сочтемся!»), но даже и само ужесточение цензурной политики. А. В. Дружинин, например, в одной из своих статей как бы между делом заметил: «…1848 и начало 49 года были временем весьма невыгодным для литературы большей части государств»37.
29
См.: Басаргина Е. Ю. Проекты академической реформы 1855–1917 гг. СПб.: Нестор-История, 2013. С. 107–108.
30
См.: Хоффманн Ш.-Л. Социальное общение и демократия: Ассоциации и гражданское общество в транснациональной перспективе, 1750–1914. М.: Новое литературное обозрение, 2017. С. 66–87. Ср. также соображения исследователя относительно амбивалентного отношения научных ассоциаций и обществ этого времени к государству и буржуазному обществу: Брэдли Дж. Общественные организации в царской России: наука, патриотизм и гражданское общество. М.: Новый хронограф, 2012. С. 74–89.
31
См.: Maiorova O. From the Shadow of Empire: Defining the Russian Nation through Cultural Mythology, 1855–1870. Madison: University of Wisconsin Press, 2010.
32
См.: Paperno I. The Liberation of Serfs as a Cultural Symbol // The Russian Review. 1991. Vol. 50. № 4. P. 417–436.
33
Аксакова В. С. Дневники. Письма / Сост., подг. текстов, вступ. и сопровод. ст., коммент. Т. Ф. Пирожковой. СПб.: Пушкинский дом, 2013 (Славянофильский архив. Кн. II). С. 164. Запись от 11 марта 1855 г.
34
См. о разгроме петрашевцев в контексте российской политической жизни после 1848 г.: Шкерин В. А. «Поединок на шпионах»: Дело петрашевцев и политическая провокация в России. М.; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2019. С. 145–204.
35
См., например: Уортман Р. С. Властители и судии: Развитие правового сознания в императорской России. М.: Новое литературное обозрение, 2004.
36
См.: Лемке М. К. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб.: тип. С.-петерб. т-ва печ. и изд. дела «Труд», 1904. С. 183–308; Старкова Л. К. «Цензурный террор» 1848–1855 гг. Саратов: Саратовский пед. ин-т, 2000; Шевченко М. М. Конец одного величия: власть, образование и печатное слово в Императорской России на пороге Освободительных реформ. М.: Три квадрата, 2003. С. 122–159; История Комитета 2 апреля 1848 года в документах / Публ. Н. А. Гринченко // Цензура в России: История современность. Сб. науч. тр. СПб., 2006. Вып. 3. С. 224–246.
37
Дружинин А. В. Соч.: В 8 т. Т. 6. СПб.: тип. Императорской Академии наук, 1865. С. 116.