Страница 8 из 11
– Пожалуй, присоединюсь к веселью моих родичей. Совсем скоро начнется наше посвящение. Боишься?
Фырчит она задорно, слегка откинув назад голову, но даже слепец заметит, сколь фальшив этот задор.
– Шутишь, Ньял, сын Олафа? Стали б называть меня Белой Волчицей, коль боялась бы я испытаний?
Белой Волчицей прозвали Ренэйст на Трех Сестрах, и с архипелага хлынуло оно на материк. Луннорожденные же, не желая даже в подобной мелочи соглашаться с островитянами, продолжали называть ее прозвищем, данным на родине, – Белолунная. За белые ресницы, волосы и кожу получила она его, а иное – за качества, приравнивавшие ее к символу собственного рода. Оттого оно ей милее.
Широким шагом идет она мимо престола, на котором, хохоча, восседает отец. Ганнар-конунг в хорошем расположении духа, и за столом ему прислуживает Руна. Йорунн, сидя по правую руку от него, ест с холодным безразличием на лице, лишь изредка кидая короткие улыбки тем, кто интересуется, не больна ли ранее улыбчивая и счастливая владычица Чертога Зимы. Кому же скажет она, сколь тяжело дается ей измена собственного супруга? Долг ее, как кюны, на первое место ставить благополучие своего народа, и уже потом может думать она о собственном счастье. Только покинуло оно ее, утонуло в Зеркале Вар, и лишь долгом живет теперь Йорунн, дочь Хильде.
Незаметной хочет остаться Ренэйст, проскользнуть мимо отца и сесть поближе к другим воинам, но замечает ее конунг.
– Что же ты, дочь моя, скрываешься в тени? – радостно восклицает он. – Сядь подле отца, как истинная его наследница! Пусть видят все гордость и честь Ганнара Покорителя, конунга Чертога Зимы!
Становится ей неуютно от направленных в собственную сторону взглядов едва ли не всех присутствующих на этом пиру. Хочется выбежать из душного зала, рухнуть в снег, но не видеть их, не чувствовать, ведь не она гордость и честь своего отца. Чужое место занимает, и оттого столь тяжело на сердце. Некого ей винить в том, что судьба сложилась столь несправедливо, ибо нет больше норн, что прядут нить каждого человека. Запутался клубок, не может нужный узор сплестись в единое полотно.
Нехотя все же подходит она и занимает место по правую руку от Йорунн. Одна из рабынь, привезенных из ранних набегов, торопится наполнить кубок дочери конунга пряным медом, и Ренэйст делает небольшой глоток, перекатывая напиток на языке. Скользит взглядом по присутствующим, и привлекает ее внимание темная фигура, сидящая за столом, расположенным едва ли не дальше всех от взора конунга.
Нет никаких сомнений в том, что это Витарр. Пусть и скрывает он лицо в тени глубокого капюшона тяжелого своего плаща, но даже со своего места видит Рена, что на левой кисти гостя отсутствуют указательный и средний пальцы. Он потерял их двенадцать зим назад из-за обморожения. Отец любит говорить, что это наказание за то, что он погубил Хэльварда.
Несмотря на то что ему грозит наказание, если кто-то его узнает, он весьма весел. Видит Ренэйст, как смеется брат, отвечая на шутку сидящего рядом с ним воина, хлопает его по плечу, второй рукой поднося к губам тяжелую кружку, полную пива. Янтарная жидкость течет по его подбородку, и широким движением он стирает ее с бороды, продолжая смеяться. Когда в последний раз он был так радостен и беззаботен? Кажется, вечность прошла с того момента, когда в последний раз видела Ренэйст, как смеется брат. Понимая, что смотрит на него слишком долго, что может привлечь к нему совершенно ненужное внимание, Белолунная отворачивается, ловя на себе взгляд другого мужчины.
Не боится Хакон, что кто-то заметит, как смотрит он на нее. Да и что должно пугать его, если сам конунг благоволит этому союзу? Не одобряй Ганнар-конунг выбор дочери, так Медведя давно бы уже не было в Чертоге Зимы. Конунг вырастил Хакона как родного сына, найдя осиротевшего мальчишку на руинах Последнего Предела, и теперь уверен, что передаст в надежные руки не только свое дитя, но и свой народ, когда настанет его время отправиться в Вальхаллу. Есть, конечно, и те, кого не радует то, что именно Хакон станет новым правителем, будучи супругом наследницы трона, только не смеют они перечить, опасаясь гнева Покорителя.
Ганнар Покоритель так же хорош в убийстве своих врагов, как и в веселье во время пира. Хохоча во весь голос, он с силой хлопает проходящую мимо Руну по ягодицам, вынуждая ее вздрогнуть. Та, сдавленно охнув, оступается, едва не роняя бочонок с медовухой. Неуклюжесть беременной женщины побуждает конунга засмеяться лишь громче, и с отвращением наблюдает Ренэйст за отцом.
Жестом велит она Руне подойти ближе, и та, покорно склонив голову, подчиняется. Забирает Ренэйст из рук ее тяжелый бочонок, велит другой рабыне подойти ближе и вручает ей.
– Разлей мед да проследи, чтобы все кубки были наполнены, – отдает она указания, после чего обращается к Руне: – Возвращайся в дом и отдохни. Нечего тебе здесь делать.
Руна ничего не говорит, только это и не нужно – без того видит Белолунная благодарность в ее глазах. Кивает Руна, слегка склоняется в знак почтения, и, положив ладонь под живот, словно придерживая его, направляется в сторону тяжелых дверей. Со своего места наблюдает Ренэйст, как облачается рабыня в шубу, как из Великого Чертога выпускают ее в холод Вечной Ночи, и тут же замечает, как поднимается на ноги Витарр. Оставляет Вит и хмельной свой напиток, и собеседников, с которыми сидел за одним столом. Быстрым шагом подходит к двери – и скрывается за ней следом за Руной.
С чего бы брату идти за отцовской рабыней? Вряд ли беспокоит его ребенок, коего даже братом – или сестрой – назвать не может из-за решения конунга. Для чего тогда следует за ней?
Отец не торопится начинать разговор, ради которого собрались они нынче в этих стенах. Ждет ли кого-то или же желает утолить свою праздность? Ренэйст не знает, чего ожидать, и вряд ли хоть кто-то из присутствующих догадывается, что думает о происходящем сам конунг. Среди гостей уже растет недовольство, видит она, как перешептываются они, бросая гневные взгляды в сторону конунга. Никак до распрей дойдет?
От мыслей этих отвлекает луннорожденную появление скальда. Молодой мужчина, вряд ли многим старше ее самой, при помощи уже подвыпивших воинов взбирается на один из столов, чтобы лучше слышно было его во всех сторонах Великого Чертога, и удобнее перехватывает свой музыкальный инструмент. Пальцы трогают струны, и первые строки сплетаются в песню, печальную и протяжную, повествующую о гибели богов. Замолкают присутствующие, слушают, затаив дыхание, окутанные тоской о былой, неизвестной им жизни. Глубокий голос скальда поднимается ввысь, отталкивается от древних сводов, да так и поднимается до самых звезд, к безучастной Луне, чье холодное око неустанно следит за ними.
Окончание баллады встречается яростными криками и звоном кубков. Силятся луннорожденные скинуть с себя оковы печали, сковавшие их, стряхнуть иней погребенных в их душах сожалений. Не боятся дети Одина боли физической, но душевные тяготы приносят им нестерпимые муки. Говорят, что осколки льда покоятся в груди у них, но Ренэйст знает – ничто не может болеть с такой силой, как сердце, полное горя.
Ренэйст делает глоток медовухи из своего кубка, замечая, как украдкой стирает мать слезы со своего лица. На фоне веселья, беснующегося в сводах Великого Чертога, кажется кюна еще более печальной, словно сотканной из снега и горя. Отставив кубок в сторону, тянет Ренэйст к матери руку, нежно сжимая хрупкие ее пальцы, и улыбается, стоит Йорунн поднять на нее печальный свой взгляд.
– Старая сказка не должна печалить тебя столь сильно, мама.
Кюна улыбается ей нежно, отвечая:
– Если перестанем печалиться от этих историй, волчонок, то потеряем себя.
Не знает Рена, что ответить матери на эти слова. Больше старых сказок печалит ее то, что народ их столь отчаянно цепляется за свое прошлое. Согласна она с тем, что необходимо чтить его и помнить, но искать свою судьбу в отголосках чужих жизней… Не для того она была рождена, не для того ведут они эту борьбу.