Страница 10 из 12
В этом доме нет ни одного кирпича, который не рассказывал бы мне свою историю, но как раз в этом и есть проблема: я знаю, что каждый предмет должен мне о чем-то напоминать, но это не так. Я не помню даже, чей это дом. Может быть, это не дом, а пансионат… Не знаю.
У меня такое впечатление, что я провожу здесь отпуск, хоть и не уверена в этом. Иногда мне кажется, что я перелетная птица, потерявшая ориентацию, пока летела над открытым морем. Не знаю, с какой стороны у меня прошлое и куда направлять мысли… В каком порту причалить… Где мое будущее, понимаете? Все вокруг меня перемешалось и стало каким-то вареньем из тревоги и фантазии. Но в то же время я в полном сознании. Как может быть, что это мне не помогает?
Я не могу найти смысла самым простым выражениям, которые, если задуматься, – самые сложные. Например, что значит слово «сначала» или «а пока», «тем временем»? «А пока» – это очень сложно. Я его использую в речи, но оно меня пугает – как будто кто-то передвигается в темноте и при каждом шаге боится поставить ногу мимо. Когда со мной такое случается, сердцебиение усиливается – это пугает меня еще больше, и я хватаюсь за сердце. Именно это я сейчас и делаю. Потому что чем больше думаю об этом, тем сильнее сердцебиение. Аритмия усиливает мое волнение, которое еще больше ускоряет сердцебиение…
Я вообще перестаю понимать что-либо, мне не хватает воздуха, и я почти теряю чувства.
Вот как сейчас, например, я чувствую, что побледнела. Бледная как снег. И не могу подняться с этого кресла. Что же я буду делать? Если буду кричать, случится конец света. Но мне так страшно, что я должна кого-то позвать и попросить о помощи!
Я закричала так, что мой крик мог бы разбить стекла вдребезги. И когда тот самый мужчина вбежал в мою комнату с выпученными от испуга глазами, мне это показалось настоящим чудом. Даже если это именно я кричала, чтобы привлечь к себе внимание, а он откликнулся на мой крик. Я всмотрелась в его лицо и в конце концов узнала: это был мой сын!
– А ты тоже здесь? – спросила я с выражением человека, который упал с небес.
Он повел себя просто отлично и сразу понял, что я – его мать.
– Мама! – сказал он с волнением и взял меня за руку. – Что происходит? Ты хорошо себя чувствуешь?
О, его голос…. Я умиляюсь каждый раз, когда дети называют меня мамой.
– Я должна довязать свитер, – ответила я. – Извини, пожалуйста, но я не могу больше откладывать.
Он рассерженно вздохнул, но пообещал, что скоро принесет мне спицы и шерсть.
– Скоро – это когда? – спросила я.
– Завтра, – ответил он.
Я сделала вид, что поняла. Как бы там ни было, я ясно сказала, что свитер был для Пеппино. Он всегда злится, когда упоминаю Пеппино, но что я могу с этим поделать? Ведь Пеппино – мой жених! Неужели он хочет, чтобы я умерла старой девой?
Я задала этот вопрос мужчине, а он раскричался. У меня навернулись слезы на глаза. Тогда он сменил тон, попросил прощения и даже упал на колени передо мной так, как это делают, когда хотят сделать предложение. Мне показалось, что он даже готов был пресмыкаться передо мной, так неловко себя чувствовал оттого, что расстроил меня.
Taк вот, я уставилась ему прямо в глаза, но чем больше на него смотрела, тем больше размывался его образ. «Ну кто этот человек, который прыгает вокруг меня и столько для меня делает?» – спрашивала я себя и не находила ответа. Человек был рядом со мной, смотрел на меня с выражением, с каким смотрят на Богородицу. Тогда я решила перестать плакать, но мужчина все равно выглядел безутешным. Я еще раз на него посмотрела и вдруг поняла, что это один из моих сыновей.
Совершенно неожиданно я все вспомнила! Было такое впечатление, будто у меня в голове разорвалась какая-то бомба воспоминаний! И тут я в один момент – может быть, от слишком большой радости, что вспомнила все, – начала смеяться. Ну да, должна признаться, меня легко рассмешить. Со мной всегда так было, с самого детства. Со мной и с моей сестрой Линой: даже священник прихода Санта-Мария-дельи-Анджели по Ветеринарной улице выгнал нас из церкви несколько лет назад (тогда еще была война).
– Не приходите больше вместе, – прокричал он нам вслед, – потому что, когда вы вместе, вы смеетесь всю службу и сбиваете меня с толку!
Бедный священник, он очень заикался, пока нас отчитывал. У него были смешные очки с толстенными линзами, напоминающими дно бутылки. Его ноги были длинными, словно у циркового клоуна. Один раз, когда он попытался погнаться за нами, его ноги запутались в рясе, и он упал. Мы же согнулись от смеха, что просто взбесило священника. Если бы он нас догнал – как добрый священник, научил бы нас праведной жизни! Он бы нам задал! Кто знает, мне кажется, у него тоже была болезнь Альцгеймера, потому что он вечно что-то забывал. Скажу по правде, иногда мне вообще кажется, что эта болезнь есть практически у всех. Извините, но у меня сложилось такое впечатление…
Как бы там ни было, я была так счастлива, что снова встретила сына, что у меня вылетели слова, совершенно лишенные смысла:
– Это я, посмотри, я – твоя мать. Ты меня помнишь, узнал?
Я уже и сама поняла, что задавала абсурдные вопросы. И это заставило меня смеяться еще сильнее.
Смех для пожилых людей – ценный ресурс, очень трудно от него отказаться, потому что, когда мы смеемся, как бы плывем по течению, даем свободу и принимаем то, что жизнь пролетела в один миг, как сон, но перестаем постоянно об этом думать.
К счастью, мой сын не был таким же несимпатичным, как тот священник. Он тоже заулыбался. И для меня его улыбка – это солнышко, которое выходит из-за облаков.
Я заметила, что сын как-то странно на меня смотрел. Тогда я еще не знала, что мне придется привыкать к таким взглядам даже со стороны сыновей. Наверное, они думали, что я идиотка или сумасшедшая. Я это поняла: когда люди думают о тебе нечто подобное, у них всегда бывает именно такой взгляд…
Много раз я хотела сказать детям: «Отдайте меня в пансионат, отправьте в дом престарелых и не переживайте! Живите своей жизнью перестаньте ухаживать за мной!»
Потому что знаю, что они наверняка думали об этом… И наверняка им в голову тоже приходила мысль отдать меня в какой-то пансионат и где-нибудь закрыть. В какой-то степени они правы, ведь ухаживать за старухой – нелегкий труд.
Мне не хватало смелости сказать им, чтобы отправили меня в дом престарелых или пансионат.
Я боялась. Делайте со мной что угодно, но одиночества я не переживу. Оно меня уже давно убило бы.
– А ты который из моих сыновей? – спросила я его.
Наконец-то я успокоилась и перестала смеяться. И прежде чем он ответил, постаралась опередить его, чтобы показать свою хорошую осведомленность и добрые намерения.
– Ты Иван?
Он вдруг стал бледнее полотна.
– Мама, Иван – это кто? – спросил он тихим голосом.
– Это один из моих троих сыновей, разве не так?
– Что значит «троих»? У тебя двое детей.
Его лицо выражало разочарование или даже испуг, поэтому я перестала разговаривать. Теперь мне было стыдно: что же я была за женщина, если даже не помнила, сколько детей родила?
В тот же день вечером пришла та молодая женщина – красивая блондинка, наверняка владелица этого пансионата или хозяйка дома. Я ей доверяла, поскольку никого другого здесь не было, а я не у себя дома. Поэтому я набралась смелости и сказала ей, что веду маленький дневник и не показывала его никому, потому что не было смысла: в тот момент я затруднилась бы сказать, куда именно его положила. Я попросила ее помочь мне вести записи, и она согласилась.
– Давайте вы будете мне диктовать, – сказала она, – а я буду все записывать, каждое слово.
Я спросила ее о своих сыновьях, и она ответила, что знает их.
– Всех троих? – спросила я.
– Двоих, – сказала она.