Страница 2 из 9
Убью!
Холидей сориентировался по теням и увидел, что все они вооружены – он со скрежетом сдвинул складную перегородку, протиснулся на портфнетр, перелез через декорированную ограду и, не дожидаясь ответного огня, спрыгнул вниз. Дыхание перехватило.
По всем этажам гудела перепуганная публика, и уже слышался топот десятков ног, и полы дрожали не хуже чем цари в своих дворцах во время мятежа простолюдинов – Холидей бросился бежать, тяжело дыша. Кто-то выстрелил ему вслед из винтовки, но промахнулся, затем выстрел повторился, но опять промах.
Чувствуя, что задыхается, Холидей нырнул в переулок и остался сидеть, прячась среди серых от пепла ящиков, где пахло рыбой и тленом, он вдыхал пепел и выдыхал пепел.
Его глаза жгло, в ноздрях словно раздували пламя, и каждое легкое в груди как полбутылки с разбавленным спиртом. Он закашлялся и опять попытался бежать, но не прошло и минуты, как все трое – длиннолицый, кареглазый и горбоносый – уже связывали Холидея по рукам и ногам, а он возился в пыли, как большая вымоченная рыба, хватая ртом теплый чужой воздух.
Длиннолицый, утирая пот со лба, шагнул из тени.
Ну что, допрыгался? и хорошенько поддал ему носом сапога, снял шляпу, пригладил волосы и опять надел. Надо бы его как Христа – в чем мать родила оставить, голый да босый пусть идет.
Кареглазый согласился с ним. Горбоносый, будучи занят тем, что скручивал для себя очередную папиросу, пробормотал.
Ты арестован, Холидей, за убийство такого-то и такого-то, ну, сам каждую свою зарубку знаешь.
Дважды за одно преступление не вешают!
Горбоносый хмуро улыбнулся. Да, но то суд был нелегальный, продажными судьями, а теперь тебя по закону судить будут – как оно положено, а не спустя рукава. К тому же мы свидетели, что ты бедолагу Хосе хладнокровно отправил к его праотцам.
Ты мне пули не лей, он в меня первый выстрелил, я только защищался! Или, может, мне как Христу, распять себя дать?
А жилетка-то, жилетка! на пуговицы погляди, каждая как самоцвет.
С трупа, небось, снял, сказал длиннолицый.
Высокорослый, мрачный и ухмыляющийся, он стоял над преступником словно каменное надгробье, лицо длинное и потемневшее от усталости, иконописное – что лик святого, одаренное некой бездушной мистической красотой, которой он пренебрегал.
В обшарпанную наплечную кобуру под курткой длиннолицый сунул трехфунтовый пистолет сорок четвертого калибра с ореховой рукояткой и прицельной бороздой по всей длине рамы, пошевелил им под мышкой, укладывая поудобнее, и надменно, с кривоватой усмешкой на губах, красными глазами изучал преступника.
Холидея раздели почти донага – связали ему руки и поставили на ноги. Погодите-погодите, а моя Персида!
Кто?
Персида, затараторил Холидей, моя лошадь, я ее Персидой зову. Аппалусская караковая, быстроногая как сам дьявол, будто из самой преисподней удрала и не горит желанием туда возвращаться. Ну что вы, братцы, я без Персиды моей не уйду, не могу! эта кобыла мне роднее, чем благоверная моя, я ее примостил в платной конюшне, да это здесь, у старины Билла!
Вскоре все четверо отправились в обратный путь – от зари до зари, они выбрались из багрово-красного ущелья, окрашенного спермацетовым солнцем, бывшего русла умершей реки, куда сверху, из зигзагообразной прорехи, сыпался сор, листья, ветки и песок. А бывало и кости. Их все еще было трое – четвертый не из них.
Голый, как Христос, идет на босу ногу, только срам прикрыт дешевой мануфактурой. Запястья схвачены веревкой, другой конец ее намотан на рожок седла, в котором восседает длиннолицый.
После дня пути глаза Холидея заплыли и потемнели. Во рту его пылает огонь, у огня – ладони, пятки и размалеванные лица первобытных людей. Потрескавшиеся губы кровоточат, хочется пить. На оставшихся зубах скрипит втянутый через щели песок, и в сухой полости носоглотки фантастическими фресками стоит вдыхаемая пыль из-под лошадиных копыт.
Воздух безветренный. Твердая белая потрескавшаяся почва, окрашенная природными окислами, становилась коричнево-красной и надолго сохраняла следы лошадиных копыт, но была менее благосклонна к израненным ступням босоногого преступника.
Совсем скоро они вернулись на просторные, но пустые, как кладбища, пастбища, где белели кости гигантов – подобные китовым скелетам на дне высохших океанов. Зубы белые и блестят жемчугом, ни кусочка гнилой плоти на них, только разрозненные клочки слипшейся истрепанной шерсти, несомой ленивым суховеем.
Крохотные перекати-поле в обжигающе-горячем застоявшемся воздухе. Они перемещались весь вечер и половину прохладной ночи, потом остановились.
Кареглазый, сидя со скрещенными ногами и обняв короткоствольный винчестер, бессонными глазами вытаращился в смолянистое небо, где холодными радиоляриями мерцали звезды, как в океаническом иле. Это нечеловеческие глаза в числе тысяч, закрепленные на огненных колесах, катящихся по вселенной. Он слышал собственное дыхание как нечто бесконечно далекое. Несгораемые просторы атмосферного давления.
От пламени костра посреди равнины воронкой поднимались, как мотыльки, вращаясь по неправильной спирали и присоединяясь в хороводе к небесным светилам, крохотные ярко-красные искорки в ночном безветренном воздухе. Словно высеченные из камня, они прочно увековечивали себя в этом мимолетном мгновении.
Горбоносый, растянувшись на попоне, спокойно покуривал, отводя руку в сторону – к костру, стряхивал в огонь пепельную панамку с кончика самокрутки. Затем сжег окурок и без интереса принялся разглядывать черно-синие дужки грязи под ногтями на каждом пальце.
Эй, милок, сказал Холидей.
Кареглазый встрепенулся и, оглянувшись, большим пальцем неуверенно ткнул себя в грудь.
Ты ко мне обращаешься?
К тебе, к тебе, милок. Я же вас по именам не знаю.
Кареглазый спросил. Ну, чего мямлишь?
У меня во рту – что в твоем сортире, дай горло промочить.
Холидей, жадно глядя большими глазами, непроизвольно зализывал кровоточивую ямку на месте выбитого зуба.
Длиннолицый, сложив ногу на ногу, перелистывал карманную библию. Горбоносый, надвинув край шляпы на глаза, отдыхал.
Ну, чего глазеешь по сторонам? спросил Холидей. У тебя что, права голоса нет – что ты чужого одобрения дожидаешься?
Кареглазый медленно и будто с опаской изменил положение тела и, отложив отцовский винчестер, поднялся на ноги.
Ну, не тяни резину, милок – умираю, как пить хочу.
Горбоносый отодвинул шляпу и протянул кареглазому свою флягу. Дай ему воды, черт тебя подери!
Кареглазый взял флягу, откупорил и, присев на корточки, сунул горлышко между потрескавшихся от жары губ Холидея.
Вот, милок, буду должен! И за фляжку и за лошадь мою. Зовут тебя как?
Кареглазый закупорил флягу и протянул горбоносому.
Меня вот что интересует, ради чего вы тут? Сколько денег за мою голову выручите, а, господа джентльмены? а главное, даст ли это вам благоопеспечение и богатство? нет, я очень сомневаюсь! не обогатитесь, не прославитесь моей головой, ибо я не ангел пустыни, а заказчик ваш – не есть царь Аристобул! не ради богатств, а ради чего? может, ради каких-нибудь царств? земных или небесных! На царство мою голову променяете? сомневаюсь, господа! что вам дадут за меня, чем рады будете? может, счастье! Удачу! Ничего вы не выиграете, если меня продадите. Только проиграете, ибо смерть моя – для господа бога, а не для вас, судьи. Хлеб и зрелища, вот что для вас. Только одно. Вы Голиафы, а я – есть Давид! Множество хлебов для вас и зрелищ, черти бесявые.
Горбоносый посмеялся.
И язык твой – праща, а слова – камни. Только летят они вкривь и вкось.
Холидей сплюнул и помолчал, глядя на кареглазого.
У тебя лицо знакомое, сказал.
У меня? спросил кареглазый.
Да и ботинки. Где я тебя видеть мог?
Будь мы знакомы, я бы тебя запомнил.
А я и не говорю, что знаком – только видел.
Чудно как-то.
Что чудно?