Страница 3 из 8
– Значит, на все про все было два звонка – Ефремову от кого-то, он не ответил, и Ефремову от вас, опять безответно. В первый раз он еще был жив, а потом уже – мертв, верно?
Акстафой кивнул.
– Пожалуй, да.
– А звуки стрельбы слышали?
Акстафой показал на пальцах:
– Да, по меньшей мере – два. И один громкий. Вот так, бах-бах, бах! – один за другим сразу волной. Громко и четко, я даже и не сообразил, что это, потом уж только, одно понимание за другим подтянулось.
– В квартиру Ефремова не заходили? – спросил Ламасов.
– Боже упаси, я за дверь носа не высунул до вашего приезда.
– А в окно не выглянули? – показал рукой Данила.
– Не додумался.
– А из чего стреляли, по-вашему?
Акстафой пожал плечами:
– Да по звуку пистолет стрелял. И… ружье?
Ламасов спросил:
– Что конкретно вы слышали из разговора?
– Ну, Ефремов о каком-то Тарасе говорил.
– О Тарасе?
– Да, это имя я слышал отчетливо.
– Что именно Ефремов сказал?
– Ну… мол, спрашивал, ты моему Тарасу в спину стрелял?
– То есть Ефремов именно спрашивал?
Акстафой странно промолчал.
– …уверен не был? – докончил Варфоломей.
– Может, и не был, но о Тарасе он точно говорил.
Данила и Ламасов коротко переглянулись.
– Вы не ошибаетесь, Алексей?
– Вот… вы так сомневаетесь, ей-богу, и меня сомневаться заставляете! Но я точно слышал, что Ефремов так и говорил, и кричал он громко, кричал, мол, профурсетка фашистская..!
– Профурсетка фашистская? – с ухмылкой спросил Данила.
– Да, так и сказал, богом клянусь, своими словами… ушами, то есть, слышал, мол – за Тараса ответишь мне, и пошло поехало, у меня сердце в груди скакало бешено, но я четко слышал, у нас ведь, говорю, стены – что нет стен, хотя я за эти месяцы ни одного кривого слова от Ефремова не слышал, а тут – на те! – как понесло, и до стрельбы дошло.
– Вы это… Егора Епифановича плохо знали, – сказал Данила.
– А имен никаких не слышали, кроме Тараса?
Акстафой задумался.
– Не могу вспомнить, но, по-моему, нет.
– Ясно. Но вы покумекайте.
– Покумекаю.
– Скажите, а Ефремов к вам на днях не заходил?
Акстафой пожал вялыми плечами:
– Он изолированно держался, как и я.
– То есть – нет?
– Нет… Зачем бы ему?
– Он вас не просил ему спиртное купить?
– Ничего я ему не покупал.
– И по квартире ему не помогали?
– Он не просил, а я – не предлагал.
– А посторонние вам не попадались на глаза?
– У нас тут, товарищ лейтенант, блудилище настоящее, проходной двор, публика тут всякая крутится, по ночам в особенности, кто покурить да потрындычать забежит, кто от мороза погреться у батарей, бомжи да шалашовка всякая дворовая лезет, торчки занюханные, ночью сна нет, орут как резаные да хохочут по нервам, кошек и собак запускают, ишь ты, какие жалостливые, а потом сортирня – мочой воняет, да и сейчас половина квартир-то уже пустует, народ отсюда при первой возможности, при первой удаче – хвать! – и когти рвет, уродливый это район. Но я ничего не могу утверждать. Я и сам-то тут надолго засиживаться не планирую. Дураком буду! А патрулируют пусть участковые ваши, кто здесь чем занят.
– Понимаю.
Ламасов выключил диктофон – валики синхронно перестали вращаться, пленка перестала накручиваться, – и поднялся.
Акстафой спросил, как бы из учтивости, из человечности:
– А сколько Ефремову лет-то было?
– Девяносто семь, – ответил Ламасов. – Он ветеран великой отечественной. Его сын Тарас с нами в милиции служил.
Акстафой, угрюмый и беспокойный, промолчал.
– Еще вопрос. Это вы, значитца, стенку над лестничным маршем закрасили?
Акстафой поднял удивленные, недоуменные глаза:
– Ну я.
– Сегодня, я так понимаю.
– А причем тут стенка?
Ламасов не ответил, Крещеный молча наблюдал.
Акстафой пожал плечами и безынициативно процедил:
– Да, сегодня.
– Мне просто интересно. Дотошный я. В котором часу?
– После полудня, между часом и тремя.
– Ясно. На минуту мы отлучимся, сказал Ламасов.
– Мне вас еще ждать? У меня сегодня смена ночная на работе…
– Пока не знаю, но спать – больше не ложитесь.
Ламасов на первый взгляд шутливо, хотя и безразлично, пригрозил ему пальцем и совсем неожиданно спросил:
– Оружие огнестрельное у вас имеется?
– У меня?
– У вас.
– Какое-такое оружие? Пистолет, что ли?
– Допустим, пистолет.
– Дома, что ли? Здесь вот… что ли… Да ну!
И, невольно вскинув руку, Акстафой устало заерзал на табурете, пепел с сигареты упал ему на брючину рейтуз.
– Так есть или нет?
Акстафой категорично, оскорбленно запротестовал:
– Нет и не было никогда, чураюсь я таких вещей, я привык себя с малолетства человеком умственного труда считать.
– Понимаю.
– А почему тогда спрашиваете? Странный вопрос. И это ко мне-то. К чему?
– Просто в голову пришло. У Егора Епифановича пистолет из квартиры пропал. Вот я и подумал, может, вы все-таки к нему заглянули… или, на крайний, голову в подъезд высунули, а пистолет, пистолет его, из которого Ефремов стрелял – как бы это выразиться, – слямзили у покойного. Он ведь совсем близко мог быть к вашей двери, покойный то на полдлины тела на лестничной площадке распростерся. Только, так сказать, ноги в квартире остались. Вот я и подумал, может, вы себя так защитить хотели? Ругать вас я не буду, чесслово, сам знаю, что среднестатистический человек в экстремальной ситуации склонен к опрометчивым поступкам, но если уж пистолет взяли, лучше не доводите до греха – сознайтесь сразу.
Прежде серое лицо Акстафоя пульсировало нечистой кровью:
– Глупости какие… среднестатистический? Причем тут какая-то статистика! Зачем мне такое вытворять?! Не брал я. Я же не самоубийца, не шизик вроде, не тупоголовый какой-нибудь, в конце концов, что мне на рожон лезть, под пули бросаться! Кто его убил, вон он пистолет и взял – а мне-то чужое оружие зачем?
– А свое?
– Нет, своего тоже нет. Ни своего, ни чужого, я – пацифист, до мозга костей, как говорится. И думал, убийца из пистолета стрелял.
Ламасов понимающе кивнул и степенно поклонился:
– Нам надо отлучиться. Спать не ложитесь.
– Уснешь тут теперь с вами, умеете вы успокоить.
– И дверь не запирайте, пока мы не уйдем.
– А скоро уже?
– Как закончим.
– А труп когда увезете? А то как бы дом не продушился… ну, запахом-то. Понимаете?
– Увезли уже.
– Ну, и на том благодарю.
– А стрелял убийца, к слову, из ружья.
Когда Ламасов обулся, и они с Данилой вышли, беззвучно притворив дверь, Данила застопорился на мгновение и опять заглянул к Акстафою, постучавшись костяшками пальцев.
– Алексей Андреевич? Еще минутку.
Акстафой выглянул из-за угла.
– Ну, что еще?
– Я ваш разговор слышал.
– Мой разговор… Какой разговор? Я молчал.
– Не сейчас, раньше. По телефону.
Акстафой пробормотал:
– А-а, и-и?
– У вас сын пропал?
– Что… сын? А, Глеб. Нет, просто загулялся, парень молодой, ему в жизнь входить, контакты налаживать и перспективы, а мать его на приволье не пускает, будто он только-только ясельную группу покинул! Парень яйца разбить не может, чтобы омлет приготовить, а ей все надо ему шапку да шарфик подвязать, сопли утереть, ползунки подтянуть да пеленки выстирать.
– А сколько ему?
– Да большой уже… Семнадцать лет, главное, что мозги есть.
– Ну, если он до утра не объявится, вы звоните, а то жена вас в покое не оставит, как пить дать – с ума сведет звонками.
– Ничего с ним не будет, найдется, он парень взрослый, а телефон я снял – потому как с ума она и вправду меня сведет.
Данила напряженно улыбнулся, и глаза его, крохотные и сощуренные, глядели куда угодно, только не на опротивевшего ему Акстафоя.
– До свиданья, Алексей. Спите крепко.
Акстафой небрежно, ущемленно, заносчиво фыркнул: