Страница 43 из 49
– Щупайте, православные, – вот она, стрела, в груди…
– Милостивцы, оба глаза мои вытекли, по голове шелопугой били меня бесчеловечно, – о-о-о!
– Нюхай, купец, гляди, по локоть рука сгнила…
– А вот у меня из спины ремни резали…
– Язвы от кобыльего молока… Жалейте меня, благодетели!..
Ужасались добрые прихожане на такое невиданное калечество, раздавали полушки. А по ночам в глухих местах находили людей с отрезанными головами.
Грабили на дорогах, на местах, в темных переулках». Толпами искалеченные воины тянулись на московские базары.
Но не сытно было и в Москве. В гостиных рядах много лавок, позакрывалось, иные купцы обезденежели от поборов, иные-до лучшего времени припрятывали товары и деньги. Все стало дорого. Денег ни у кого нет. Хлеб привозили – с мусором, мясо червивое. Рыба и та стала будто бы мельче, постнее после войны. Всем известный пирожник Заяц выносил на лотке такую тухлятину, – с души воротило. Появилась дурная муха, – от ее укусов у людей раздувало щеки и губы. На базарах – не протолкаться, а смотришь, – продают одни банные веники. Озлобленно, праздно, голодно шумел огромный город.
9
Михаил Тыртов, осаживая жеребца, поправил шапку. Красив, наряден, воротник ферязи – выше головы, губы крашены, глаза подведены до висков.
Кривая сабля звенит о персидское стремя. С крыльца к Михаилу перегнулся Степка Одоевский:
– Ты прислушайся, что говорят… Не послушав – не кричи…
– Ладно.
– Так и руби: царица, мол, да Лев Кириллович весь хлеб скупили, Москву нарочно голодом морят… Да про дурную муху не забудь, – с ихнего, мол, волшебства…
– Ладно…
Тыртов, взглянув холодными глазами между ушей жеребца, нагнулся и во весь мах пустил его в открытые ворота. На улице обдало пылью, вонью.
Какой-то бродяга, по пояс голый, в багровых пятнах, закричал, расталкивая народ, чтобы кинуться под копыта. Тыртов вытянул его нагайкой. Со всех сторон полезли к богатому боярину, протягивая земляные, шелудивые ладони… Нахмурясь, подбоченясь, Михаил медленно пробирался в плотной толпе.
– Нарядный, поделись…
– Кинь полушку…
– Вот я ртом поймаю…
– Дай деньгу, дай, дай…
– Смотри, дерьмом замажу, – дай лучше…
– Горсть вшей продам! Купи – даром отдам!
– Топчи меня, топчи, жрать хочу…
Конь, беспокоясь, грыз удила, косился гордым зрачком на машущие лохмотья, взъерошенные головы, страшные лица. Все наглее лезли нищие и бродяги. Так он проплыл до конца Ильинки. Здесь на столбе под иконкой была прибита грамота. Какой-то благообразный человек, перекрикивая, читал:
– «Мы, великие государи, тебя, ближнего боярина и сберегателя, князя Василия Васильевича Голицына, за твою к нам многую и радетельную службу, за то, что такие свирепые и исконные креста святого и всего христианства неприятели твоей службою не нечаянно и никогда неслыханно от наших царских ратей в жилищах их поганских поражены, и побеждены, и прогнаны…»
Хрипучий голос из толпы:
– Кто поражены, побеждены? Мы али татары?
Толпа тотчас загудела сердито…
– Это где это мы татар победили, когда?
– Мы их, и в лицо-то не видали в Крыму…
– Видели, как бежали от них без памяти…
– А кто дурак этот, – грамоту читает?
– Подъячий из Кремля…
– Голицынский холоп, пес верный…
– Ну-ка, потяни его за полу…
Благообразный человек, срывая голос, читал:
– «…татары сами себе и жилищам своим явились разорителями, в Перекопи посады и села пожгли и, исполнясь отчаяния и ужаса, со своими погаными ордами тебе не показались… И что ты со своими ратными людьми к нашим границам с вышеописанными славными во всем свете победами, не хуже Моисея, изведшего израильских людей из земли Египетской, возвратился в целости, – за все то милостиво и премилостиво тебя похваляем…»
Кривой черный человек с железными волосами опять крикнул:
– Чтец, а про меня в грамоте не написано?
Засмеялись. Кое-кто, выругавшись, отошел. Ком грязи ударился в грамоту… «Стража!» – закричал чтец, загородясь рукой… Тыртов, раздвигая конем народ, стал пробираться к кривому. Но Цыган только ощерил на него осколки зубов и пропал. Кто-то схватил за узду: «Вот этого бы раздеть!..» Кто-то шильцем кольнул коня, – тот забил, храпя, – взвился.
Свистнули по-разбойничьи. Камень, пролетев, царапнул щеку. Под рев, свист и гиканье Тыртов вылетел из толпы.
У Никольских ворот он увидел верхами Степку Одоевского и бледного горбоносого человека с красивыми усиками. По неживым складкам одежды было заметно, что под ферязью на нем – кольчуга. Тыртов сорвал шапку и поклонился до конской гривы Федору Левонтьевичу Шакловитому. Умное лицо его было хмуро, нижняя губа плотно прикрывала верхнюю. Недобро щурился на толпу. Одоевский спросил:
– Ты кричал им. Мишка?
– Поди сам покричи… (У Тыртова горели щеки.) Им, дьяволам, голодным, все равно, – что царевна Софья, что Петр… Стрельцов бы сюда сотни две – разогнать эту сволочь, и весь разговор…
– Половчее к ним надо послать человека, – сквозь зубы сказал Шакловитый, – подбивать их идти в Преображенское, хлеба просить… Пускай их потешные встретят… По царя Петра приказу немцы-то русских бьют, – так мы и скажем… (Одоевский засмеялся.) Ступайте, не мешкая, кричите стрельцам про это… А я пошлю на базары надежных людей… Народ надо из Москвы удалить, большого набата нам не надо, одними стрельцами справимся…
10
Из лесной чащи на берег Переяславского озера выехала вся в пыли дорожная карета разномастной четверней. Степенный кучер и босой мужик верховой, сидевший на левой выносной, оглядывались. Повсюду разбросаны бревна и доски, кучи щепы, разбитые смоляные бочки. И – ни живой души, только кое-где слышался густой храп. Невдалеке от берега стояли четыре осмоленных корабля, их высокие кормовые части, украшенные резным деревом, с квадратными окошечками, отражались в зеленоватой воде. Между мачтами летали чайки.
Из кареты вылез Лев Кириллович, морщась потер поясницу, – намяло дорогой: хоть и нестар он еще был, но тучен от невоздержанности к питию.