Долина папоротников

И Лиззи, сбитая с толку, испуганная, позволила ей увести себя прочь из кухни.

19 глава

Альвина протащила ее полутемным коридором, длинным, с застоявшимся запахом прелой листвы, казалось, сам камень источал в этом месте пронизывающую сырость, рыдал по былому величию старого замка. Старуха толкнула едва приметную дверь, и Лиззи, такого явно не ожидавшую, окутало разрозненной рапсодией тысячи ароматов… Они заполнили каждую клеточку ее естества, как бы зашептали каждый свою историю.

Ромашка… базилик… зверобой и гречавка…

Душица… календула и лаванда…

Растения, увязанные пучками, были развешаны под потолком. Ни дюйма свободного пространства… Лишь маленький стол у зарешеченного окна и что-то вроде лежанки под выцветшим от времени покрывалом.

— Моя берлога, — только и сказала Альвина, с решительным видом принявшись обрывать то одно, то другое высушенное растение и толочь их в железной ступке.

— Что вы делаете? — Элизабет вертела головой, пытаясь вместить увиденное и как-то это осмыслить. Вывод напрашивался только один: — Вы — ведьма? — снова спросила она.

Старуха продемонстрировала в улыбке желтые, довольно крепкие зубы.

— Ведьма, говорите. А почему бы и нет? На кострах нынче за это не жгут. — И приметив испуг в хозяйкиных глазах, добавила: — Травница я, хвори различные с помощью трав вылечиваю. Али горло у вас заболит, али ребеночка нежеланного понесете, — зыркнула она глазами, — Альвина завсегда помочь сможет. Только скажите!

Лиззи стиснула руки.

— Разве ж не грех это, живого человека-то изводить? — спросила чуть дрогнувшим голосом. И отвернулась… Слова старухи поселили недоброе чувство в ее душе.

Сама Лиззи матерью не была, однако знала определенно: выпади ей такое счастье, любила бы кроху всей силой материнского сердца. И то, что кто-то способен был такого счастья самолично лишиться…

— Обстоятельства, знаете ли, разные бывают, — заметила старая женщина, как будто бы прочитав ее мысли. — Никогда не судите прежде времени. — И, приблизившись, грубыми пальцами оттянула подбородок девушки… В следующее мгновение нечто полынно-горькое легко ей на язык.

Лиззи скривилась, от одного только запаха ее скрутило от рвотного спазма, однако старуха с решительным видом зажала ей рот ладонью.

— Глотайте… для вашего же блага, — велела она, не отнимая руки.

— Что… чтто этто такое? — вопросила Элиза, с трудом пересиливая отвращение и сглатывая горечь пастилки пересохшим горлом.

— Запейте. — Альвина подала ей стакан воды и похлопала по спине, словно послушного ребенка. — Хорошая девочка. — И принялась снова заниматься травами.

Элизабет, едва снова сумела говорить, осведомилась с большим напором:

— Что это было, Альвина? Вы меня отравили?

— Отравила? Нет, — замотала головой ее собеседница. — Всего лишь спасти желала.

— От чего?!

— От недоброго рока, что по вашим пятам следует.

Девушка замерла, глядя на нее, казалось, даже дышать перестала, настолько ее поразили слова старухи.

— Почему ты так говоришь?

И Альвина ответила:

— Завидел папоротник — жди беды, папоротник в волосах… беда уже следует за тобой. Да вы и сами ведаете о том, не так ли, миссис Аддингтон?

— Я… я… ничего подобного, — с жаром возразила Элиза, однако старуху ее слова не убедили. Она снова многозначительно осклабилась и возвратилась к прерванному занятию… Укладывала в матерчатый мешочек новый сбор трав, и Лиззи, желая переменить тему, спросила:

— Знавали ли вы последних владельцев Раглана, Альвина? И что заставило их покинуть родовой замок?

Та одарила ее быстрым взглядом.

— А как же не знать, — сказала она, — знавала да еще как. Пятьдесят лет бок о бок с ними прожила… Всякое было: и радость, и горе. — Умолкла, как бы задумавшись, продолжила такими словами: — Мне только восемь исполнилось, когда мамка привела меня в замок на должность посудомойки. Я прежде в деревне жила: ни ковров, ни дорогих канделябров и в глаза сроду не видала, все больше коров по лугам гоняла да мамке по дому помогала, а тут глядь, столько всего необычного. Я по первости даже к колодцу ходить страшилась: все мне казалось дом зачарованный, может ли у простых людей огонь в очаге целыми днями гореть или свиные туши целиком запекаться да съедаться в один присест. У Бродериков частые застолья бывали, — пояснила она. — Гостям они завсегда были рады. — Тогда здесь все было по-другому, — вздохнула она. — Жизнь била ключом. На кухне — суета и человеческий говор, словно в базарный день, в хозяйских покоях — музыка и детский плач. Наследники, мальчик и девочка, появились на свет года через четыре после моего появления в замке (меня тогда в прачки перевели, вот я и запомнила), близнецы, гордость всего Раглана. Они были символом непрерывности рода, благополучия всего замка, каждого из работавших в нем слуг… Помню, как в честь их рождения нас накормили отменным обедом и угостили элем из хозяйских запасов, ничего вкуснее я в жизни не пробовала. А после с мисс Кэтрин случилась беда…

Элизабет, обладая хорошо развитой фантазией, так ярко представила жизнь былого Раглана: его веселость и живость, наполненность повседневной суетой — что, казалось, сама перенеслась в прошлое, следя за разворачивающимися событиями.

Но Альвина замолкла, и картинка оборвалась.

— Что с ней произошло? — спросила Элиза, подгоняя умолкнувшую рассказчицу. Страшилась, что та и вовсе ничего более не расскажет… — Какая беда могла с ней приключиться?

Старуха подняла взгляд, тяжелый, полный невысказанной тоски, произнесла:

— Погибла она, упала с вершины башни прямиком в море. Лишь на четвертые сутки прибило тело бедняжки к песчаному берегу близ Берри… Родители были безутешны. Почти невеста. Ей были тогда неполные восемнадцать…

— Как это могло произойти?

— Никто вам не скажет наверняка, но слухов ходило немало. — Альвина снова занялась своим делом, должно быть, работа руками отвлекала его от горестных мыслей. — Говаривали, она от несчастной любви в море сиганула, запрета родительского не снесла… — И пояснила: — Гостил тогда в Уиллоу-холле, в доме по ту сторону долины, молодой человек из приезжих. Хорош был собой, слова красивые говорил. В Раглан частенько захаживал: уж больно хозяин его привечал, все об охоте да прочих делах с ним беседовал. Так вот и вышло, что вспыхнули между молодыми нежные чувства… Понравились они очень друг другу. И видела я, как встречались они на закате в Горелой бухте… Мисс Кэтрин спускалась к нему по северной тропке, скакала, что горная козочка. С камня на камень… Буквально окрыленная. — Рассказчица вдруг взглянула на Лиззи, примерилась взглядом и так и эдак, отворотилась. — Хозяйка сильно по дочери убивалась, — продолжала она. — Днем и ночью слезы лила, да так и сгорела от горя. Через годика два схоронили ее на местном кладбище подле любимой дочурки… И стал Раглан медленно угасать, словно души лишившийся: ни шумных обедов за широким столом, ни охоты на кабанов, что каждый сезон здесь устраивали… Казалось, даже смеяться в нем разучились, и это, кажись, подточило столетние камни. Пошли они трещинами, да прахом посыпались. Никогда после этого Раглан не был прежним!

Рассказ старухи, донельзя печальный, эхом отзывался в душе Элизабет, резонировал вместе с раненым сердцем, отвлеченным на время историей рода Бродериков.

— А как же оставшиеся в живых: Бродерик и его сын? — спросила она. — Что сталось с ними?

— Лучше бы и не знать вовсе. — Альвина с решительным видом затянула тесемки полотняного мешочка с травами и протянула его Элизабет. — Храните его под подушкой, никому не показывайте. То оберег ваш от злобного рока… — И повернулась было к дверям — Лиззи ее остановила. За руку схватила, чего и сама от себя не ожидала…

— Скажите, что сталось с оставшимися Бродериками, — взмолилась она. — Прошу вас, душу не томите!

Альвина казалась несколько удивленной, однако недолго.

— Гляжу и вас проняло, — сказала она, замерев на месте, — что ж, расскажу как есть. Здесь скрывать нечего: никого из Бродериков не осталось. Потому и замок в чужие руки отошел…