Страница 40 из 49
И в едоке при виде всего доступного для его разумения в этой картине жизни патрициев, тут же оживают будни жизни этих изображённых на картине патрициев, чья жизнь вполне вероятно и каким-то неведомым способом оказалась выставлена здесь напоказ перед людьми самого недостойного быть может звания по сравнению с ними. Из-за чего первая возникшая мысль едока, поверившая всему тому, что ей было представлено на обозрение на этой картине, уперевшись в такое несоответствие возможного и представленной на её рассмотрение реальности, начинает над собой, над едоком и над своей наивностью подтрунивать. Мол, разве можно быть таким наивным и верить всему тому, что тебе кажут и говорят. Тем более ты уже сам мог убедиться, насколько ловки на обман владельцы термополии, подавших тебе уж точно(!), как они сказали, сегодняшнюю похлёбку из чечевицы. А она, как минимум, позавчерашняя и воняет чем-то непотребным (чужими наполнения до полной чашки, плевками).
А между тем, те, изначально тут упоминаемые люди благовоспитанные и чинные во всём, чьим выразителем общего мнения был Котта Мессалина, о ком тут вдруг вспомнилось оттого, что они сами о себе напомнили путём своего представления на этой картине быта римского гражданина, висящей на центральном месте стены главного зала термополии, – хотя после внимательного и стойкого на принципиальной убеждённости взгляда, что патриции не могут быть так близко и на глазах находиться перед людьми другого рода племени, а значит, на картине изображены зажиточные плебеи, одна часть едоков, оказавшихся в этом зале, решила, что она не отражает полностью реальности жизни, – до сих пор смотрят на здесь находящихся едоков, всё за ними замечают и имеют на всё своё мнение.
И если с первыми взглядами этих придирчивых людей кое как ознакомились и даже их в себя впитали, то на этом они не останавливаются, и только едок сделал вторую передышку, то ему в лицо смотрят укоризненные и предвзятые взгляды этих господ, со своими пояснениями того, что себе едок не так позволяет делать, когда садится после долгой и дальней дороги за стол, чтобы за ним перевести душу.
И вот второе правило, какому пытаются придерживаться люди к склонные к полноте и цельности себя и своего подхода к делу всей своей жизни, обеду, включает в себя следующие положения едока по отношению к своему обеду. Будь осмотрительным и всегда начеку. И не хватайся за всё сразу обеими руками, запуская в тоже время и в свой рот чрезмерно большой кусок мяса. Что обязательно приведёт к пищеварительному запору и умственной забывчивости, когда дело дойдёт до расчёта с хозяином заведения, кто, непременно заметит за тобой такой жадный подход к своему обеду, и раз ты такой взбудораженный и мало что соображаешь из того, что себе в рот отправляешь, то он не преминет воспользоваться этим твоим временным помешательством.
А вот как надо подходить буквально к своему обеденному времяпровождению и было показано на этой центральной картине термополии. И непонятно очень иногда задумавшемуся хозяину термополии, вдруг остановившему свой взгляд на этой картине, откуда она здесь появилась, и кто посмел таким способом внести разлад в его конструктивные буквально недавно отношения с едоками. Кои посмотрят на эту пасторальную картину неспешного поведения за столом римского гражданина, да и устыдятся уже своего, даже не поведения за столом, а его подобия, нисколько непохожего на вот такой классический пример поведения гражданина за столом. Где они, а если уж быть откровенно честным и не скрывать под маской спешки этих людей, то всё те же, свыше упоминаемые лица, Публий, Кезон и Этоʹт, прямо стыдно говорить об этом, по заходу в термополию прямо встали за п-образным прилавком в этом обеденном помещении, в который были встроены большие котлы с горячей водой, чтобы подаваемая еда всегда была подогретой, а после того, как все их руки были заняты набранными блюдами, а под мышками были зажаты кувшины с вином, они заняли места за одной из свободных боковых лавок.
Ну а уже здесь, они без всяких лишних разговоров и предисловий, – ну что, с дороги можно и по маленькой, – как прямо те люди, кто опасается за то, что им по рукам сейчас дадут или же всё у них заберут, начинают себя вести так, как будто они никогда раньше не сидели за столом и за ним не ели (правда, это можно объяснить их патрицианским воспитанием – они всегда у стола возлежали).
И что вызывает самое большое удивление при наблюдении за этой троицей, на что способен разве что только хозяин заведения, кто всегда заглядывает своим посетителям в рот, чтобы сделать о нём оценочное суждение насчёт соответствия его платёжеспособности и его пищевых желаний, так это то, что самое большое и требовательное нетерпение к расставленным перед собой на столе блюдам проявляют те из них люди, кто своим зрелым внешним видом демонстрирует умеренность и разумность. Но внешность обманчива, в очередной раз убеждается хозяин термополии Латулл, видя, как эту истину подтверждают буквально эти люди за своим столом.
Так в большей всех степени ведёт себя так неразумно и чуть ли не разнуздано за столом, пухлого обрамления даже не муж, а мужичок (как можно догадаться, то это Этоʹт) – он не оставляет и шанса остаться целым всему тому, что у него находилось в тарелках, и главное в кувшине, кой постоянно держался его рукой наготове и приставлялся к его горлу. С чем, с таким отношением к своему обеду, только делал попытки сравниться присевший с другого края стола Кезон, где он скорости поглощения блюд Этоʹтом противопоставил больший обхват своих челюстей, которые за один раз могли вобрать в себя огромнейший кусок пищи.
И в самом конце этой фигуральной гонки по своему насыщению, безнадёжно отставая, находился Публий, занявший место за лавкой напротив столь агрессивно себя ведущих по отношению к пище едоков. Где Публий, несмотря на не наличие в себе стольких прожитых лет и значит наличествующего опыта, как у его товарищей, повёл себя наиболее благоразумно или похоже на то благоразумие за столом, которое свойственно благочинным гражданам с той самой картины «Повседневный быт римского гражданина» в этом заведении, которая занимается на глазах едока и посетителя вот таким визуальным морализаторством.
И Публий, как только занял своё место за столом, не бросился с бешеным восторгом в устах: «Наконец-то!», и без оглядки своим лицом к стоящим перед ним блюдам, начав всё рвать и метать перед собой, а он с лицом человека много знающего и даже о чём-то сверх меры догадывающегося о том, что хозяева этого заведения предпочитают скрывать и умалчивать, всего лишь снизошёл им до блюда с едой перед собой очень для него близко и там застыл. И в таком положении он до того момента пребывал, – разве что за исключением небольших перерывов связанных с его отвлечением на пару-тройку глотков из кувшина с вином, – пока при его подъёме не выяснилось, что он человек очень скромный на показ своего умения расправляться под чистую со своим блюдом. И если бы не его рот и нос, перепачканные ингредиентами местного фирменного блюда, моретума, то можно было и не догадаться о том, куда подевалась эта лепёшка.
А всё между тем так, и за съеденным моретумом сидел Публий, кто в отличие от своих товарищей сидел напротив них и этой знаковой картины из жизни римского гражданина, коя отвлекла его от самого себя и своих будней жизни. Где она сразу же начала наполнять его внимание и мысли собой, давая понять Публию, что именно он из всей их компании достоин того, чтобы с ним поговорить о серьёзных вещах, и если он проявит проницательность мысли, то ему будут раскрыты некоторые тайны и секреты из жизни самых достойных мужей этого Города.
И в этом его клятвенно заверяет возлежащий в самом центре картины муж с серьёзным и мужественным лицом, в ком сразу видна большая обстоятельность себя и своего значит слова – вон как он крепко держит в своём повиновении всех изображённых на картине людей: челядь грозным взглядом неумолимости, матрону крепкой рукой за то, за что она заслужила на это время, своего друга и товарища по пиршествам, поднятым свободной рукой бокалом, с приглашением поддержать его устремления быть сегодня добродушным хозяином.