Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 20 из 21



Они двинулись дальше и подошли к ещё одним воротам, через которые входили на территорию гетто люди с тюками и сумками. У всех были нашиты на одежду желтые звёзды. Охранники выборочно выдёргивали из толпы кого-то, кто вызывал их любопытство, или того, над кем хотелось поиздеваться. Его вещи безжалостно вытряхивались прямо на землю, человек обыскивался и пинками и ударами прикладов прогонялся прочь, не имея возможности поднять даже то немногое, что он нёс с собой. На глазах у Марка охранник выстрелил в мужчину, который, по его мнению, недостаточно быстро реагировал на окрик: «Шнель»! Женщина, шедшая рядом с мужчиной, с криком бросилась к распростёртому на земле телу. Второй выстрел соединил тех, что прошли вместе свой путь от встречи и до его окончания у ворот гетто. Испуганная толпа прибавила шаг, стараясь не смотреть на тела и охранников. Ганс вообще никак не отреагировал на происходящее, видимо, эта картина была для него привычной. Беббер тоже не выказывал никаких признаков неудовольствия. Лицо Ольги было белым, губы сжаты, понять, о чём она думала в этот момент, было невозможно. Марк был поражён той лёгкости, с которой лишили жизни этих двух людей. Даже при всём понимании того, что жить им оставалось не так много, эта смерть выглядела бессмысленно жестокой.

Они шли дальше по улице, время от времени Марк обходил указанную территорию и делал прикидку на количество хлорной извести. И всё это время он думал о том, как же должен выглядеть ад после того, что он видел в гетто. А может быть, ад уже покажется здешним обитателям раем, прекратившим их мучения?

У одного здания стояла длинная очередь людей с вёдрами и котелками в руках. Они подавали свою посуду в открытое окошко первого этажа, и оттуда им возвращали её назад, налив внутрь что-то половником на длинной ручке. Люди стояли терпеливо, никто не толкался и не лез без очереди. Возле окошка раздачи стоял мужчина лет семидесяти в ермолке и помогал поднимать вёдра и котелки тем, кто был не в состоянии это сделать самостоятельно. Получивший еду счастливец уходил от окошка медленно, чтобы не расплескать драгоценную жидкость. Девочка лет четырнадцати подала небольшое ведёрко, женщина на раздаче сделала два движения рукой с половником, отпуская положенную ей порцию. Марк смотрел на картин – ку, которая как в страшном сне прокручивалась в его мозгу ещё десятки и сотни раз. Вот детские худые руки тянутся к окошку, чтобы принять ведёрко. Вот мужчина помогает девочке взяться за дужку. И наконец ведро, которое ослабевшие руки удержать не смогли, выскальзывает и летит вниз. Содержимое ведра выплёскивается на девочку и на землю. Девочка в ужасе смотрит на мужчину, тот смущённо разводит руки в стороны – он ничем не может ей помочь, в очереди ещё сотня не менее голодных и обессиленных. Девочка опускается на колени и пытается горстями собрать то, что ещё не успела впитать земля. Марк в ужасе проходит мимо, он может только представить себе, что это значит для её семьи.

Они заходят ещё в один двор, где Марка опять оставляют для подсчётов. Ему уже давно вручили лист бумаги и карандаш. Он записывает адрес и количество мешков. К нему подходит исхудавшая пожилая женщина, судя по выражению лица, тронувшаяся умом, и начинает наседать на него с кулаками.

– Что ты делаешь здесь, мерзавец! Ты убил моего сына и Марусеньку! Зачем ты пришёл опять? Ты хочешь всех нас убить! Вон отсюда! Вон!



И она начинает бить его с размаха по лицу, по груди. Удары несильные, но женщина не успокаивается, несмотря на то, что Марк говорит с ней по-русски, убеждая её прекратить. Она ведь в чём-то права, он ведь знает, что жить им всем осталось не более двух месяцев, и пришёл сюда, чтобы помочь их убийцам. Что? Что он может сделать для этих несчастных? Он сам пленный, не попавший в их компанию только потому, что Ольга решила его не выдавать. Одно неверное движение – и ему жить останется ещё меньше, чем этим бедолагам. Женщина пытается вцепиться ему в горло длинными костлявыми руками. Марк пытается отодвинуть от себя её руки, но она оказывается неожиданно сильной, может быть, от отчаяния она вложила все остатки своих сил в эту атаку. Её безумные глаза прямо напротив его лица, а из плохо пахнущего рта с несколькими жёлтыми зубами с шипением и проклятиями прямо в лицо Марку брызжет слюна. Внезапный звук выстрела прерывает эту сцену, старуха сползает на землю, продолжая по инерции ещё несколько мгновений удерживать Марка за одежду. Возле её уха Марк видит входное пулевое отверстие, а на своём лице чувствует горячие брызги. Он поворачивается и видит Ганса, вкладывающего пистолет в кобуру. Ганс явно доволен своим выстрелом: Марк не задет, помеха устранена, значит, можно продолжать выполнять задание. Беббер медленно и методично аплодирует Гансу, Ольга стоит, не в силах вымолвить ни слова. Старуха замерла на земле, а Ганс делает Марку знак продолжать работу, как будто ничего не случилось. Да и что, собственно, произошло? Ганс здесь для того и находится, чтобы очищать, по указанию фюрера, захваченные земли от евреев. Он даже не в состоянии вспомнить, скольких из них он убил лично, да и какое это имеет значение, ведь впереди ещё столько работы, всё равно он собьётся со счёта. Вот ещё одной мерзкой жидовкой на земле стало меньше. Нет, они не приходят к нему по ночам, спит Ганс крепко, ему нужны силы, чтобы на совесть выполнять свою работу. Стоит ли забивать голову такими мелочами, как важность жизней этих напуганных, плохо пахнущих жидов. Может быть, какие-нибудь профессора и важны для человечества, но здесь, в этом диком краю, только полуграмотные обыватели, какую они могут представлять из себя ценность? А снится ему его красавица жена и двое ребятишек, индейка на рождество и штрудель, так вкусно приготовленный его Герлиндой. Скорее выполнить свою работу по очистке земли от жидов и вернуться в сладострастные объятия Герлинды. Её объятия такие же сладкие, как и штрудель, а он, Ганс, знает в этом толк. А местные женщины, хоть и пытаются строить из себя дам полусвета, но дурно пахнут подмышками и мало что понимают в любви, слишком зажаты и плохо объезжены своими грубыми мужчинами.

Марк заканчивает работу, и они выходят со двора. За всё это время к старухе никто не подошёл. Может быть, у неё никого уже не осталось, ведь кричала же она Марку, что он убил её сына и Марусеньку. Хотя её сын наверняка должен был быть призванным в армию. А может, он непригоден из-за плоскостопия или очков с толстыми линзами? А кто такая Марусенька, дочь или внучка? А может быть, люди в этом дворе рады, что избавились от крикливой сумасшедшей? У Марка много вопросов, на которые нет ответов.

Две женщины, оставив свои дела, с трудом тянут и волокут по земле тело старухи. Они останавливаются, чтобы передохнуть, и снова продолжают свою работу. Они выволакивают её за ворота и бросают прямо напротив калитки, не имея больше сил сдвинуть её ещё хотя бы на сантиметр. Ольга протягивает ему белоснежный носовой платок и говорит, чтобы он вытер лицо. Марк, плохо соображая, протягивает ей назад платок с пятнами крови. Ольга отрицательно качает головой, Марк спохватывается, оглядывается вокруг в поисках урны и, вспомнив, где он, бросает платок на мостовую. Люди продолжают кланяться им, а Марк старается не смотреть им в глаза. Он выбит из колеи, похоже, что Ольга тоже не в восторге от происходящего. Ганс и Беббер мило беседуют, идя чуть впереди них. Ольга хочет что-то сказать, но не решается, они так и идут молча. На одном углу женщина лет тридцати, страшно измождённая, качает на руках младенца. Она сидит на тротуаре, и младенец, видимо, мёртв. Но она никак не может с ним расстаться. Ещё двое детей дошкольного возраста сидят, вцепившись в её пальто. Люди проходят мимо, занятые своими делами, никто не подходит и не говорит ей, что сидеть на мостовой вредно, можно простудиться и простудить маленьких детей. А её саму это обстоятельство, судя по всему, нисколько не волнует.

На улице множество стариков с пейсами и в чёрных лапсердаках. Марк никогда в жизни не видел ничего подобного. Откуда их всех взяли? Из каких местечек собрали эти музейные экспонаты? Марк слышал когда-то, что после разрушения второго храма римлянами в Иерусалиме евреи одеваются так в знак скорби о разрушенной святыне. А ведь если было второе разрушение, то наверняка было и первое. Ни о первом, ни о втором Марк ничего не знал. Только когда храм отстроят вновь, они сменят траурную одежду на что-то другое. А сменят ли? Ведь вся еврейская жизнь – сплошной траур. Италия, где построены первые гетто для евреев, Испания, Португалия, старушка Англия, Германия, Австрия и вся Восточная Европа – есть ли место на этой земле, где евреи могли бы жить спокойно, не опасаясь погромов? Нет, значит, так и носить им траур до конца веков, потому что кто же им будет строить храм в месте, из которого они уже как шесть веков тому назад изгнаны? Они пытаются заново, везде, где селятся вновь, построить свой маленький храм, куда несут свои беды и горести, маленькие и большие радости, кладя всё это на алтарь того, чьё имя нельзя произносить лишний раз. И того, кто знает, для чего он наслал все эти испытания на свой маленький избранный народ. Конечно, ему там видней, ведь он знает, для чего всё это делает, но нам, нам-то, Всевышний наш, любимый наш, нам здесь что делать? Во славу твою храним мы верность заветам твоим, и молимся трижды в день, и не едим трефного (евреям нельзя есть свинину, некоторые виды рыб и смешивать мясное с молочным). Всё, как ты учил нас, о Создатель! Но почему не помогают нам молитвы наши и заветы твои? Разве не видишь ты с небес, как больно нам? Нас убивают везде, и скоро не останется у тебя паствы, а у гоев (не евреев) есть свои боги, им ты будешь не нужен. И кто тогда будет рассказывать тебе про свои дела и искать совета в твоих священных книгах? Кто зажжёт свечу перед наступлением шабата? Кто будет читать кадиш (поминальная молитва) и кто будет ждать мессию? Где ты найдёшь ещё таких верных слуг, которые ждут его две тысячи лет, переживая всевозможные гонения, и будут ждать ещё столько же, если будет тебе так угодно? Но чтобы ждали мы прихода его, оставь в живых хотя бы детей наших, чтобы они могли дать потомство, а то потомство ещё одно, чтобы было кому ждать милости твоей и посланца твоего ещё две тысячи лет. Ты не думай, Всевышний, любимый отец наш, мы не жалуемся, мы привыкли к судьбе, что ты нам уготовил. Мы не знаем, за что, и хотя постоянно спрашиваем у тебя, ни разу не снизошёл ты до ответа детям своим. Ой-вэй, тяжко нам, Господи, ой как тяжко. Неужели тебе доставляет удовольствие смотреть на страдания наши? Смотри, Господи, смотри, а наши глаза уже закрываются, и не сможем мы более созерцать тот прекрасный мир, который создал ты трудами своими, и славить тебя более не сможем. Прости нас, Господи, ибо грешны мы, сами не понимаем в чём, но тебе видней. Позволь нам принять долю нашу, ту, что уготовил ты детям своим. Благодарим тебя за всё, Господь бог наш, царь вселенной. Аминь!